Михал также хотел вмешаться в разговор.
– Уж я и говорить не хочу, что в городе болтают, потому что это не может быть, – шепнул он, – короля, я слышал, хотят обязательно отсюда вывезти, а когда его не будет, город вырежут…
– В спокойное время на безоружных броситься не могут, – сказал я.
– Почему? – спросила Юта. – Беспокойство сами могут вызвать, когда им будет нужно. Всё возможно. Варшава однажды выбилась из их ярма, захотят, может, ослабить её, чтобы им это уже другой раз не грозило.
– А! Нет, – воскликнул я, – они достаточно сильны, чтобы нас, ослабленных, не бояться.
С дивной деликатностью Михал, якобы посмотреть за челядью, вышел в боковую комнату, оставляя нас одних.
Юта глядела за ним с благодарностью и почти нежно. В её глазах заискрились слёзы.
– Даже в несчастье можно иметь немного счастья, – произнесла она, – в этом незнакомом человеке я могла найти преследователя, нашла друга… – она понизила голос. – Бедный парень мечтает, что, переболев, я выздоровлю; я хорошо чувствую, что нет… нет во мне сил для жизни… нужно умереть… умру спокойной…
Последние слова были почти неслышным шорохом. Она подняла голову.
– А вы? Что же думаете с собой делать?
– Вернусь к родителям, пойду на поле, закопаюсь дома, – отвечал я.
– А! Нет, – прервала она меня. – Как это? Вы усомнились в Польше? В родине? В будущем? Мне это вольно, потому что не увижу её возрождённой и счастливой, вам – нет! Говорят, что человек в болезни имеет иногда сны и пророческие видения… мне также кажется, как бы я будущее видела! Долгие бои! Долгие бои! Ещё ни один, прежде чем Варшава-невольница, как сегодня, будет свободной, как была вчера! Вы солдат… вы можете служить Польше… А! Нет! Был бы Бог, справедливость на земле, если бы мы упали, сломленные? А! Нет, искупление пройдёт… но и конец искупления…
– Будь уверена, – отвечал я, – что сколько раз родина позовёт, я встану… но будет ли кому звать и вести?
На наших глазах навернулись слёзы.
Мы разговаривали потихоньку обо всём, я специально обратил наш разговор на людей, на разные дела, чтобы исполнить то, что хотел Михал, чтобы развлечь Юту и немного её оживить.
Это, однако, было напрасное усилие, на минуту более весёлая, она снова впадала в задумчивость и слёзы стояли в глазах.
– Видите, – сказала она в конце, когда я попрощался, чтобы уйти, – у вас есть позволение от этого достойного Михала, приходите сюда иногда… пока не выедете. Жаль мне этого Михала, которому только печаль принесла… будет должен похоронить нареченную и пожалеет об утраченных надеждах. Прежде чем закончится траур, и жизнь с ним закончится.
Я не знал, как отвести её от этих грустных мыслей, сам также не будучи более весёлым; я вышел, как безумный. Михал ещё на пороге со мной попрощался, напоминая, чтобы я иногда навещал Юту.
Я был вынужден ходить по холоду и развлекаться на опустевших улицах, пока, пришедши в себя, не вернулся домой. Образ больной стоял перед моими глазами.
На завтра после бессонной ночи я поплёлся на улицу, не в состоянии усидеть в комнате; движение было мне необходимо и было моим лекарством. Я неизмерно удивился, найдя улицы, особенно около замка, полными толпящегося люда; я не мог понять, что произошло. Московские часовые смотрели, стоя под оружием, на эти молчаливые массы народа, которые опоясывали замок по кругу.