— Не мне — Максиму Феофилактовичу, — мрачно ответил Густых.
Санитар кашлянул и отошёл в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.
Густых вдруг стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он внезапно весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.
Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.
Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника — всё поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.
Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.
— Что с вами? — раздался издалека тревожный голос Шпакова.
Густых не смог ничего ответить. К этому моменту он уже умер.
И теперь стал лишь оболочкой собственного Ка.
* * *
— Это, без сомнения, он, — сказал Густых.
Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из неё?
— Кто? — спросил Шпаков.
Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.
— А вы не понимаете?
— То есть, Лавров? — уточник Шпаков.
— Именно. Значит, никаких дополнительных исследований не потребуется. Этого, вашего, анализа ДНК. И деньги сэкономите, и время…
— Однако… — заволновался Шпаков. — Всё это нужно документально оформить. Опознание… понятые… Надо вызвать прокурора…
— Вот и вызывайте. Если от меня что-то потребуется ещё — звоните напрямую. А труп необходимо как можно скорее закопать.
— Что вы сказали? — Шпаков не верил своим ушам.