Тело Сигурда, сына Тригга, содрогалось под ударами бича. Он смотрел на Кентона, и на губах его была кровавая пена. И Кентон понял, что это не от боли – но от стыда и от ярости, что эта ярость сжимает его сердце, грозя разорвать его.
И Кентон, нагнувшись, подставил свою обнаженную спину под плеть, закрывая плечи викинга, принимая предназначенный ему удар.
– Ха! – вскричал Захел. – Ты тоже хочешь, да? Жаждешь поцелуев моего бича? Что ж – получи свою порцию!
Бич безжалостно свистел и жалил, свистел и жалил. Кентон стоически переносил его укусы, не сдвинувшись с места, закрывая собой северянина, изгоняя боль от каждого удара мыслями о том, что он сделает, когда придет время расплаты…
Когда он овладеет этим кораблем!
– Остановись! – Сквозь застилавшую глаза боль Кентон разглядел барабанщика, перегнувшегося через край ямы. – Хочешь убить этого раба, Захел? Во имя Нергала, если ты это сделаешь, я попрошу Кланета приковать тебя к этому веслу в качестве дара мне!
После чего удрученный Захел сказал:
– Греби, раб!
Тихо, едва не теряя сознание, Кентон перегнулся через весло. Северянин взял его за руку, крепко сжав ее своей железной хваткой.
– Сигурд, сын Тригга, – имя мое. Внук ярла. Капитан драккаров! – Его голос был низок, но в нем слышались отзвуки стальных клинков; он говорил с закрытыми глазами, словно стоял у алтаря. – Кровные узы братства отныне меж нами, Кентон из Эирнна. Кровные братья мы с тобой. Алыми рунами, что были написаны на твоей спине, когда ты подставил ее под удар бича, предназначавшийся мне, клянусь: я стану твоим щитом, как ты был моим. Наши мечи будут как один меч. Твой друг станет моим другом, и твой враг – моим врагом. И я отдам свою жизнь за твою, если возникнет нужда! В том клянусь Одином Всеотцом и всеми асами я, Сигурд, сын Тригга! И если нарушу я эту клятву, то лежать мне под ядом змей Хель, пока Иггдрасиль, Древо Жизни, не увянет и не разразится Рагнарек[58], Ночь Богов!
На сердце у Кентона потеплело, и оно забилось чаще. Хватка северянина стала сильнее. Затем он убрал руку и снова припал к веслу. Больше он ничего не сказал, но Кентон знал, что эта клятва нерушима.
Щелкнул бич надсмотрщика, просвистел свисток. Четверо гребцов впереди подняли весло, убирая его. Подобным же образом поступил и викинг.
– Сядь, – сказал он. – Теперь они помоют нас и покормят.
На Кентона обрушился поток воды, а затем еще один. Соленая вода заставила раны гореть огнем, слезы выступили в глазах.
– Тише! – предостерег Сигурд. – Скоро боль пройдет.
Затем поток воды обрушился и на него. Мимо прошли двое мужчин с коричневой кожей и иссеченными шрамами спинами. В каждой руке они держали ведра, из которых окатывали людей на веслах. Они повернулись и пошли назад по узкому проходу между скамьями.
Их тела были могучими. Лицами они напоминали людей, живших во времена Древней Ассирии, с полными губами и крючковатыми носами. Но в этих лицах словно не было разума. Глаза были неподвижны, пусты.
Двое мужчин вернулись с ведрами, из которых они окатили палубу ямы, смывая с нее грязь. А после этого два других раба поставили на скамью между Кентоном и северянином грубую тарелку и чашку. На тарелке лежала дюжина лепешек и груда хлебцев, напоминавших хлеб из кассавы[59], который в тропиках выпекают на солнце. Чашка была наполнена темной густой жидкостью красного цвета.
Он попробовал лепешки. Они оказались волокнистыми, с любопытным мясным привкусом. Хлебцы на вкус напоминали то же, что и на вид, – хлеб из кассавы. Жидкость была острой и наваристой. В пище и питье заключалась сила. Северянин улыбнулся Кентону.
– Плеть отдыхает, так что мы говорим не слишком громко, – сказал он. – Таково правило. Пока мы едим и пьем, спрашивай, что хочешь, и не бойся, кровный брат.