Колесо страха

Из светящегося облака, которое укрывало Иштар, луч ударил в нос корабля. Щупальце тьмы, извиваясь, выползло из черноты, прятавшей Владыку Мертвых, и коснулось кормы.

Видение снова истаяло, и перед глазами Кентона возникла другая комната – маленькая, похожая на склеп. В комнате находился алтарь. Над алтарем висела лампа, испускающая лазурное сияние, а сам алтарь был сделан из ляпис-лазури и бирюзы и украшен небесно-голубыми сапфирами. И Кентон знал, что это был тайный алтарь Набу, Бога Мудрости. На алтаре стоял корабль. Глядя на него, Кентон вновь ощутил, что драгоценный игрушечный корабль, этот сияющий символ, неразрывно связан с другим кораблем – с тем, который бороздил моря иного мира, иного измерения…

Тем кораблем, на котором находился он!

И странствия одного были странствиями другого, и опасности для одного были опасностями для другого, и они разделяли судьбу друг друга.

Вновь видение растаяло. Теперь Кентон смотрел на город, в котором возвышался храм, зиккурат. Город был в осаде, на стенах виднелись фигуры защитников. Кентон понял, что это древний Урук и именно в этом храме были построены корабли. Он видел, как пали стены города, как были сметены их защитники, как улицы оросились кровью. И видение вновь сменилось.

Снова Кентон созерцал крипту Набу. В ней сейчас находились двое жрецов. Корабль стоял на решетке из серебристого металла. Над алтарем висело небольшое синее облако, испускавшее сияние. Кентон понял, что жрецы, подчиняясь указаниям, исходящим из облака, спасали корабль и его команду от захватчиков. Они залили его строительным раствором, который походил на жидкую слоновую кость, смешанную с жемчужной пылью. Раствор покрыл игрушку и застыл куском камня. Облако исчезло. Вошли другие жрецы и вынесли камень наружу, через коридоры во двор храма, где его и оставили.

Во двор ворвались захватчики, убивая и грабя. Но один за другим они проходили мимо камня, не обращая на него внимания.

Затем перед его глазами возник другой прекрасный город. Кентон понял, что это Вавилон во всей его красе и мощи. Перед его взором возник другой зиккурат, а в нем – тайный алтарь Набу, на котором стоял камень.

Быстро проносились перед ним картины сражений и побед, триумфов и катастроф, того, как город и храм были потеряны, обретены вновь и вновь потеряны, разрушены, чтобы быть отстроенными заново.

Потом боги покинули их. А затем и люди покинули их, и вступила в свои права пустыня, поглощая развалины.

И наконец они были забыты.

На Кентона налетел водоворот образов, серых, сливающихся воедино. Когда он смог что-то разглядеть, он увидел людей, проводящих раскопки на месте Вавилона. Он узнал Форсита среди них! Он видел, как извлекли из земли камень, как его унесли высокие арабы, как его положили на тележку, влекомую лошадьми, как его погрузили на корабль, плывущий по знакомым морям, как его доставили в его собственный дом… Он видел самого себя и то, как он освободил корабль! И вот он снова глядел во мглистые глаза.

– Рассуди! – пропели струны арф.

– Не сейчас! – прошептал холодный голос.

Кентон вновь узрел невообразимое пространство, где боролись свет и тьма. Но теперь оно полнилось яркими огоньками, подобными тем, которые горели в груди жрицы Иштар и жреца бога смерти, видел бесконечность внутри каждого из них. Они виднелись сквозь тени, и их свет разгонял тьму, зажигая в ней множество других огоньков. Кентон видел, что без этих огоньков не было бы и самого света!

Он видел корабль, будто тот летел в том же самом пространстве. И, глядя на это судно, он заметил, как густая тень окутала его. В мгновение ока лучи света метнулись ей навстречу. Они сражались друг с другом. Корабль находился в центре бури ненависти и ярости, и ее волны кругами разносились по пространству. Когда же эти волны достигали границы тьмы, та густела, будто питалась ими, а когда они касались границы света, он тускнел и тревожно колебались огоньки.

– Рассуди! – раздался шепот Набу, и в его голосе слышался холод.

И в этом сне – если то был сон – Кентону предстояло принять нелегкое решение. Непросто спорить с могущественной Иштар, богиней, ведь в этом чуждом мире, без сомнения, Иштар и была то ли богиней, то ли неким иным созданием, наделенным силой богини. Разве Кентон не молился Иштар? Разве не отвечала она на его молитвы? Да, но молился он и Набу, а Набу был покровителем истины…

Мысли в его сознании оформились в слова – слова его родного наречия, и Кентон заговорил так, как говорил бы в своем мире.

– Если бы я был богом, – не рисуясь, сказал он, – и сотворил живых существ, созданий, наделенных даром жизни, мужчин и женщин или кого-то иного, то я не стал бы делать их несовершенными, чтобы из-за предопределенного мною несовершенства они нарушали мои законы. Я не поступил бы так, будь я всемогущим и всеведущим, а ведь все боги и богини именно таковы. Конечно, все было бы иначе, если бы я создавал таких существ для забавы, чтобы играть с ними. Но если бы я знал, что сам создал их несовершенными и потому они поступают дурно, я подумал бы, что я в ответе за их проступки, ведь это я, всемогущий и всеведущий, мог бы создать их совершенными, но не создал. И если бы я сотворил их для забавы, то не стал бы карать их, насылая на них боль, страдания, горечь и сердечные муки, о Иштар, ведь созданные мной игрушки могли бы ощутить все это. Ведь они мои куклы, а я кукловод, и это я создал их такими. Но я не бог. – Кентон произнес эти слова без тени иронии. – Я не бог и, конечно, не богиня, и до моего появления в этом мире мне не приходилось сталкиваться с сущностями, подобными богам. И все же, вынося суждение как человек, пусть я и покарал бы тех, кто нарушил установленные мной законы, но я не позволил бы своему гневу преумножиться и обрушиться на многих и многих, кто непричастен к источнику моего гнева. И если верно то, что я узрел на корабле, то именно так и случилось. – Кентон словно позабыл о лицах, склонившихся над ним. – Нет. В каре, ниспосланной жрецу и жрице, не вижу я справедливости. И если битва за корабль приносит горе, как мнится мне, то я прекратил бы ее, будь я наделен такой властью. Я опасался бы, что тени сгустятся и все огни погаснут. Но не только. Если бы гнев обуял меня и в гневе я произнес слова, навлекшие все эти беды, я не позволил бы своим словам стать сильнее меня самого. Я, человек, не позволил бы своим словам покорить меня. И, будь я богом или богиней, ни за что не позволил бы слову моему одолеть меня!