– Но что насчет войны, доктор?
– Вот оно, унижение! – воскликнул он. – О, должен ли гений пресмыскаться перед грубой физической силой – перед надменной официальной властью?! Почему сильные мира сего столь недоступны?! Почему в 1453 году, в тяжелые дни Константин не прислушался к вашим мозговитым соотечественникам и не спас Европу от вторжения турков? Что ж, я поспешил в Вашингтон, исполненный решимости не открывать свой секрет никому, помимо президента, даже под страхом смерти. Я отправился в Белый дом. Я согласен, что в военное время у всех дел по горло, но эти мелкие сошки из Белого дома продержали меня в приемной целых четыре часа! Я рассказал о своих планах швейцарам, двум караульным солдатам и иностранному дипломату, с которым завязал беседу. Все они держались со мной подозрительно и, думаю, завидовали моей мудрости. Когда швейцар в третий раз отнес – или сделал вид, будто отнес – мою визитную карточку президенту, ко мне спустился его секретарь. Сначала я сказал, что мой секрет предназначен только для ушей президента, но в конце концов все-таки сообщил о характере своего дела. Он ушел, но больше не вернулся. Такова природа отраженной политической силы. Но я подумал о своей силе – да, и физической тоже – единственной реальной силе. Я никогда не винил президента – я до сих пор считаю, что тот парень, Х***, так и не доложил Линкольну о моем визите в Белый дом.
После того, как мы с Бейнбриджем понимающе похмыкали и неловко поерзали на месте (ибо нам хотелось рассмеяться, тогда как Каслтон ожидал от нас совсем иной реакции), а Артур в своем углу буркнул что-то себе под нос, я спросил:
– Вы служили в армии, доктор?
– Ну… гм… нет… да нет, сэр, в общем-то не служил, – сказал Каслтон. – Но мой младший брат целую неделю бил в барабан в палатке призывного пункта в Чикаго. Бедный мальчик! Он умер от воспаления мозга в 1869 году… гений… светлая голова. Кстати о брате: я только сейчас вспомнил, что не получаю от правительства Соединенных Штатов пенсии на бедного, всеми забытого, принесенного в жертву мальчика. Будь проклята моя забывчивость! Да, и… впрочем, нет: я принадлежу к старой школе патриотов – я не стану проклинать свою страну.
Произнося последнюю фразу, Каслтон приблизился к двери, выходящей в коридор. Он по обыкновению расхаживал взад-вперед по комнате – и на последнем слове выскочил за дверь и убежал прочь. Его частые шаги еще не стихли в коридоре, когда Артур подал голос из своего угла:
– Жаль, что он не сел на свой адский бумерангомет и не привел машину в действие: наверное, к этому времени он уже был бы на Луне, где и положено находиться дуракам и разным другим лунатикам. Коли он когда-нибудь явится ко мне в мою новую мороженицу (двенадцать на шестнадцать, газовые светильники, три столика и шесть кресел; две ложечки к каждому блюдцу, коли пожелаете, и бесплатная салфетка для вашей дамы; десять центов порция, причем с имбирным пряником) – так вот, он быстро оттуда вылетит. О, он парень что надо, спору нет! Если вы когда-нибудь захотите напомнить мне о нем, попросите у меня взаймы десять центов, и когда я отрицательно помотаю головой и у меня застучат зубы, я вспомню этого болвана, как пить дать.
Я неодобрительно взглянул на малого, ибо он обещал не высовываться со своими суждениями в присутствии Бейнбриджа. Но поскольку его слова никак не касались истории, рассказанной Бейнбриджем, я бы не стал возражать, если бы не знал по опыту, что Артуру категорически нельзя позволять создавать прецеденты, которые он почти мгновенно закреплял за собой в качестве своих законных прав, и если бы наша договоренность не обязывала его молчать по поводу истории Петерса и, если мне не изменяет память (хотя впоследствии Артур настаивал на противном), в присутствии доктора Бейнбриджа.
Поскольку Бейнбридж, казалось, ничего более не имел сказать и уже производил мелкие случайные движения, коими обычно предварял свой уход, я завел речь о прыжке Петерса и чрезвычайно осторожно (ибо при обсуждении с Бейнбриджем любых фактов повествования требовались такт и деликатность, чтобы он не обиделся) принялся рассуждать о прыжках вообще, о доподлинно известных и возможных достижениях в части дистанции, а также о законах физики и условиях, определяющих длину прыжка с разбега.
– Не кажется ли вам, – наконец спросил я, – что Петерс несколько переоценивает расстояние своего чудесного прыжка? Я понимаю, что он обладал почти сверхчеловеческими силой и проворством – но пятьдесят футов или около того! В это с трудом верится. Наши лучшие атлеты, полагаю, никогда не преодолевали многим больше половины такого расстояния, прыгая с разбега на ровной площадке. Ну ладно, сорок футов, с учетом всех обстоятельств, я еще допустил бы – хотя тридцать пять больше ответили бы моим представлениям о вероятном, а тридцать так и вовсе не вызвали бы никаких сомнений.
– Дело не в ваших представлениях или сомнениях, – ответил Бейнбридж, – а дело в факте. Однако рассмотрим случай с точки зрения разума и опыта. Давайте предположим, что прыжок с разбега на двадцать пять футов, на ровной площадке, не выходит за пределы возможностей тренированного спортсмена. Думаю, вы признаете за Петерсом заведомое превосходство в семь футов над любым спортсменом, коли примете во внимание строение его фигуры, столь хорошо приспособленной к прыжкам – фигуры, которая дает ему преимущество орангутана, но лишена недостатка последнего, состоящего в рукообразных ногах, плохо пригодных для перемещения по плоской поверхности. Насколько я понял со слов Петерса, при прыжке он отталкивается от земли больше руками, нежели ногами; и даже при всей его сверхъестественной силе толчок ногами у него слабее, чем у обычного спортсмена. Я лично считаю, что использование рук давало Петерсу преимущество в одну треть над любым другим человеком равной физической силы. Однако я прошу вас признать за ним, с учетом его благоприятного телосложения, превосходство в семь футов в прыжке – или в двадцать восемь процентов.
С таким предложением я согласился.
– Затем, – продолжал Бейнбридж, – следует помнить, что в случае с конкретным прыжком он не достиг противоположного края пропасти – ибо он действительно не достиг, и любой другой человек на его месте упал бы на дно ущелья. Он избежал полной неудачи единственно благодаря длине и чрезвычайной силе своих рук и железной хватке пальцев. На самом деле, если ширина расселины составляла пятьдесят футов, Петерс прыгнул только на сорок семь. Я прав?
И снова я согласился.
– Итак, мы признали допустимым с точки зрения здравого смысла прыжок в тридцать пять футов из фактических пятидесяти, – продолжал Бейнбридж. – Значит, нам остается объяснить еще пятнадцать. Позвольте напомнить вам о том, что противоположный край пропасти находился двенадцатью футами ниже того, с которого он прыгал; и что в полете через пропасть он потерял в высоте, помимо упомянутых двенадцати футов, еще четыре фута и восемь дюймов, которые, согласно дневниковым записям Пима, составляли его рост в ту пору. Если Петерс мог прыгнуть на расстояние тридцати пяти футов на ровной площадке, мог ли он преодолеть пятьдесят футов, с учетом снижения почти на семнадцать футов в полете? Взяв примерный вес Петерса, мы могли бы вычислить количество футофунтов энергии, или начальную скорость, необходимую для прыжка на расстояние пятидесяти футов с понижением на шестнадцать футов восемь дюймов в конечной точке. Но поскольку большинство значений в наших уравнениях приблизительны, я предпочитаю рассмотреть действие силы земного притяжения в общих чертах. Если прыгающий человек совершает усилие, направленное только по горизонтали, он даже в коротком прыжке теряет в высоте к моменту приземления. Если потеря в высоте не превышает двух футов, он просто поджимает ноги в полете и приземляется на корточки, то есть его туловище в конце прыжка занимает положение на полтора-два фута ниже исходного. Однако, при прыжке на двадцать пять футов прыгун должен бросить свое тело не только вперед, но и вверх; и инстинктивное понимание того, сколько энергии можно потратить на толчок вверх и сколько нужно вложить в движение вперед, является одной из главных составляющих его мастерства. Петерсу же вообще не надо было тратить усилие на движение вверх.
– Я начинаю понимать. – сказал я.
– Да, – ответил Бейнбридж, – чем больше думаешь об этом, тем сильнее убеждаешься в том, что Петерс говорит чистую правду. Конечно, на плоской площадке он не прыгнул бы на пятьдесят футов и даже на сорок; ибо при прыжке на сорок футов человеку пришлось бы подняться в воздух на двенадцать с лишним футов, а для того, чтобы подняться на десять футов в движении по наклонной, требуется такое же количество силы, как для прыжка на такую же высоту по вертикали – абсолютно невозможный подвиг, даже для Петерса в возрасте двадцати восьми или тридцати лет.
– Я вполне верю, что он проделал такое, – сказал я. – И если принять во внимание, что Петерс оценивал расстояние только на глаз и потому мог невольно ошибиться на несколько футов, я готов заявить, что моя уверенность в его правдивости нисколько не поколебалась – хоть он и старый моряк.
– Да, – сказала Бейнбридж, – и мы не должны упускать из виду тот факт, что душевное состояние человека в момент некоего напряжения физических сил во многом определяет результат. Сильный, но апатичный малый, поспорив на пять долларов, покажет самый жалкий результат; но если на карту будет поставлена его жизнь, он наверняка совершит поистине замечательный прыжок. Тогда какое влияние оказало душевное состояние на человека вроде Петерса при обстоятельствах, сопутствовавших этому небывалому прыжку? Представьте, какую колоссальную силу приобрели мускулы под воздействием импульса, передавшегося по нервам от возбужденного до крайности ума! От успеха попытки зависела его собственная и жизнь другого, если не двух других. В подобных обстоятельствах мышцы либо парализует, либо же мускульная сила возрастает до степени немыслимой. Петерс с уверенностью утверждает, что в возрасте шестнадцати лет он частенько прыгал с верхней палубы корабля – то есть с высоты двадцати футов – в воду, обыкновенно преодолевая в прыжке расстояние от сорока до сорока пяти футов, в то время как другие мальчишки, при равных условиях, редко преодолевали двадцать пять футов и никогда – тридцать.
В следующее мгновение Бейнбридж встал с кресла, собираясь уходить, но задержался еще ненадолго и, опершись левой рукой о стол, заговорил об огромном антарктическом кратере и чудесах окрестной местности. Я имел обыкновение подробно записывать факты, которые он излагал в формальной, так сказать, части своих вечерних выступлений, и ныне жалею, что не взялся за перо в тот момент. Только на следующее утро я сделал несколько записей касательно заключительной части вечера и теперь, много лет спустя, надеюсь, обратившись к своим заметкам и своей неплохой памяти, достаточно точно описать читателю эпизод, который мне не хотелось бы выпускать из данного повествования.
ebooksa