Никакой реакции. Но тут я замечаю на столике рядом с раковиной ее плеер.
– Включите ей музыку.
Шмитт хватает аппарат, щелкает кнопками, и раздается монотонное пение:
Умм Кульсум поднимает веки, взгляд у нее восхищенный.
Я наклоняюсь к ней:
– Как ты себя чувствуешь?
– Башка трещит!
– Неудивительно! Тебе на голову свалилась пирамида.
Ее глаза на миг испуганно расширяются, потом до нее доходит, что это шутка, и она отвечает на нее слабой улыбкой. Я похлопываю ее по плечу.
– Боюсь, ты выпила вчера мой травяной отвар, Умм Кульсум.
– Вау!.. Шикарная штука… First class!..
И она прыскает.
– Ты встанешь?
Умм Кульсум отдает приказ своим мускулам, но ни один из них не реагирует; она смотрит на меня с огорченной миной провинившегося ребенка, потом начинает смеяться.
Но тут вмешивается Шмитт:
– Ей нужно переодеться, у нее все платье изгажено.
Умм Кульсум оценивает размеры бедствия и тычет пальцем в одного из львов, изображенных на трикотажном платье, которому угодил прямо в пасть кусок полупереваренной еды, извергнутой вместе с остальной блевотиной.
– Он хотел есть! – восклицает она.
И хохочет. Я тоже. Мы с ней веселимся от души. Умм Кульсум прямо плачет от смеха. А Шмитт испуганно пялится на нас.
Когда мы унимаемся – скорее от усталости, чем от недостатка радости, – он озабоченно замечает: