Алина завозилась, путаясь в пижаме и одеяле, а затем подошла к нему.
— Давай помогу. Не уснешь же ведь.
— Если мне поможешь, то не уснешь уже ты. — Он помнил, какой бледной и измученной выглядела она после того, как сняла ему боль в первый раз.
— Я так устала, что усну без проблем. Закрой глаза и молчи.
Он послушался. Странно было подчиняться этой мелкой рыжей, которая то боялась крыс и высоты, то раздражала вопросами, то язвила. Но когда в ее голосе появлялись такие уверенные командные нотки, он странным образом ее слушался. Герман закрыл глаза, и Алина, не медля, положила прохладные ладони ему на лоб.
Ощущения в этот раз были не из приятных. Когда девушка коснулась сквозь пижамные брюки его ноги, Герману показалось, что из его тела на живую вынимают крупные осколки. Он стиснул зубы и невольно дернулся.
— Не шевелись, — голос девушки звучал тихо и устало. — Неужели так больно?
— М-м.
— Странная болезнь. Говоришь, не травмировался. А я «вижу» раздробленные кости. Вот здесь, здесь и здесь. Раны и переломы. Будто что-то раздавило тебе ногу.
Герман приподнялся и подтянул штанину, обнажая голень.
— Сама смотри — ничего нет, никаких следов и шрамов. Ни от заживших ран, ни от операций. Клянусь, даже в детстве ничего себе не ломал. Как-то миновало. Хоть по деревьям и заборам лазал и падал с них. Врачи тоже удивляются.
— И давно у тебя так?
— Больше десяти лет. Как сюда в первый раз приехал, так и началось. Впервые у тех самых дольменов и почувствовал. С каждым годом обострялось. Как ни странно, хуже становилось здесь. А в последние дни — дальше некуда. Будто мне проклятие какое-то. Только за какие грехи — не знаю.
— Странно, не находишь? У тебя тут начались эти боли. У меня — видения. Как-то мы оба с этим местом связаны.
— С этими проклятыми дольменами, хочешь сказать, — выдавил он сквозь стиснутые зубы.
— Тш-ш, не разговаривай. Иначе ничего не смогу сделать, — попросила Алина. — Мне и так тяжело. Раньше я переносила боль и болезни на матрешек. А сейчас беру себе. Приятного мало.
— Откуда ты такая взялась? — пробормотал Герман, вновь откидываясь на диванную подушку и закрывая глаза.
Он и не заметил, как уснул. Просто в какой-то момент усталость взяла свое, и Герман отключился, провалился, будто в пропасть, в сон без видений. Но, не проспав полностью ночи, проснулся — отдохнувший и бодрый. Тело непривычно ответило тишиной, и Герман понял, что источник наполнявших его сил крылся в отсутствии боли. А еще в том, что Алина лежала рядом, уютно свернувшись у него под боком, словно теплый рыжий котенок. Видимо, избавив его от боли, она сама обессилела настолько, что уже не смогла вернуться в постель. В первое мгновение, обнаружив девушку рядом с собой, Герман испугался: вдруг ей стало плохо? Но ее тихое дыхание было ровным и умиротворяющим, как у глубоко спящего человека. Герман чуть подвинулся, давая ей больше места, но Алина не пошевелилась. А он же, напротив, приподнялся на локте, чтобы лучше ее рассмотреть. Свет уличных фонарей высвечивал комнату, разбавляя сумрак до полупрозрачности. И белая кожа Алины, казалось, светилась. Это слишком интимно — разглядывать спящего человека, все равно что подглядывать за его снами. Алина, если бы сейчас проснулась, наверняка бы рассердилась. Герман улыбнулся, представив себе, как она нахмурила бы брови и сощурила свои удивительные глаза, которые в сумерках стали бы темными и непрозрачными.
А она довольно милая. Даже красивая. Только кто-то с первого взгляда понимает ее красоту, плененный яркими волосами, с которыми так контрастирует белоснежная кожа. А кто-то, как он, не сразу различает ее за густой россыпью веснушек. Но сейчас, когда лунный свет заретушировал веснушки и, наоборот, высветлил кожу, Алина виделась Герману не просто красивой, а прекрасной. Даже ее веснушки ему нравились.
Девушка пошевелилась и поежилась во сне, словно замерзла. Герман обнял ее и прижал к себе. Алина придвинулась к нему и благодарно вздохнула. От ее волос тонко пахло жасмином, и этот запах неожиданно показался ему знакомым. Будто Герман когда-то уже обонял его — именно такой и исходящий от женских волос и кожи. Очень давно, может быть, не в этой жизни. Этот аромат пробудил одновременно и нежность, и отчаяние, и отчего-то чувство вины. Этими ассоциациями повеяло, словно ветерком, из далекого прошлого, и как Герман ни пытался вспомнить, с чем или кем они связаны, так и не смог. Поддавшись наваждению, он поцеловал Алину в висок, а затем зарылся лицом в ее волосы.