А сейчас было плохо. В заговоренные – надо же, Анжелика была готова поверить даже в такое! – в заговоренные окна бились птицы. Так много птиц, что за их черными телами не разглядеть ничегошеньки. Бились в окна, бились в дверь с такой силой, что та ходила ходуном и, казалось, вот-вот слетит с петель. Но и хлипкие с виду окна, и дверь пока держались под этим черным напором, на стеклах не появилось даже трещин.
Надолго ли?..
– Давненько вас не было. – Баба Маланья расставила свечи и сейчас рассыпала по порогу и подоконникам соль. – Проснулся ваш хозяин? Проснулся?! – И голос ее изменился, из слабого, дребезжащего сделался сильным, почти громовым. Да и сама она вроде как выше ростом стала. Или так просто казалось из-за сумасшедшей пляски теней? – Забыла я многое. Мамка говорила – учись, Малашка, пригодятся тебе мои знания! А мне не до знаний, я на танцы да за кавалерами… – Летела соль, оседала белой пылью на черной кошачьей шерсти, а следом за солью летело зерно, прямо под ноги Анжеликиному крысу. – Не знаю, сколько получится удержать. Вы только, девки, к окну не подходите!
Кто б еще слушался старших. Эльза вот не послушалась. К окну она шла медленно-медленно, выставив перед собой руки, словно слепая. И Анжелика – дура такая! – перлась следом как привязанная. И даже трусиха Марфа перестала дрожать, встала по правую Эльзину руку. Три девицы под окном…
Три девицы под окном, а за окном… А за окном – тот самый в птичьей маске, стоит так близко, что, если бы не заговоренное стекло, можно было бы потрогать острый клюв его маски и такой же острый серп, перепачканный во что-то черное.
– Кто-нибудь еще его видит? – Во рту пересохло, и говорить нормально не получалось, получалось шипеть.
– Я вижу, – сказала Эльза тоже чужим, незнакомым голосом.
– И я, – выдохнула Марфа. – Божечки, я его уже видела раньше.
– Видите? – Старушка стала за их спинами, близко к окну не подходила. – Вы его видите, девки?
– Кто это? – спросила Анжелика, не в силах отвести взгляд от по-птичьи черных глаз.
– Это Вран, хозяин черной Погони. Видать, ослабли путы, если может явиться вот так, во плоти.
– Он не во плоти.
Эльза, самая бесстрашная из них, уперлась ладонями в припорошенный солью и зерном подоконник, потянулась к тому, что стоял с той стороны. В черных птичьих глазах полыхнуло красное пламя, и стало ясно, что это не пламя, а отражение свечей бабы Маланьи. И носатой маски на самом деле нет, это сорванная с бельевой веревки тряпка. А черные одежды – на самом деле птицы. Десятки птиц, сцепившихся когтями, крыльями, клювами в единый вихрь.
И вихрь этот изменялся прямо на глазах, приобретал иную форму, пока не превратился в таран, острие которого было нацелено прямо в окно…
– Не удержу я его, девки… – прошептала баба Марфа. – Не хватит на то моих сил…
– Я попробую. – Эльза аккуратно, даже нежно сняла с подоконника сначала свою кошку, потом Анжеликиного крыса, уперлась ладонями, на сей раз уже в стекло, как раз в то место, в которое ударил черный таран.
Удар был сильный, вздрогнула избушка, погасли зажженные старушкой свечи, а по черной глади стекла побежала первая трещина. Эту трещину Эльза зажала ладонью, словно бы одному человеку по силам противостоять такой мощи. Одному, может, и не по силам. А если двоим? Стекло было холодным, как лед на реке. И река эта вот-вот должна была вскрыться, выплеснуться на волю черной водой.
– Я помогу, – рядом встала Марфа. Дышала она часто и сипло, как загнанная лошадь, но ладони к стеклу прижала решительно. – У меня вряд ли получится, но я помогу.
А ведь у них получалось. Черный таран бился и бился, разлетался на осколки из мертвых птиц, собирался по новой, превращаясь то в одного свирепого зверя, то в другого. А они все держали, шестью ладонями прикрывали тонкие прорехи, через которые в их маленький мирок рвалась ожившая тьма.
Все изменилось в одночасье. Таран ударил в стекло в последний раз и просыпался на землю сотнями птиц. А следом, марая подоконник их кровью, просыпалось стекло. Стало светло и ярко. Так ярко, что Анжелика зажмурилась. Кто-то всхлипывал и шмыгал носом, кто-то мяукал, кто-то пищал прямо в ухо, настырно так, словно морзянку выбивал… И голос этот противный, со знакомой истеричной хрипотцой…