– Я очень любил и уважал свою бабушку. Что в этом такого невероятного?
– Спасибо! – Никита сунул конверт во внутренний карман. – Спасибо, что сохранили. Это очень важно для меня.
– Она так и сказала. Сказала, что вы придете, когда вам станет не все равно.
– Не все равно что?
– Я не знаю. – Мужчина пожал плечами. – Главное, бабуля снова оказалась права. И еще… – Он посмотрел на Никиту с легкой усмешкой. – Она просила передать, чтобы вы себя не винили. Сказала, что молодости многое прощается. Главное, чтобы вы не повторяли своих ошибок в будущем. Надеюсь, вы понимаете, о каких ошибках речь, потому что лично я ничего не понимаю.
Снаружи буйствовал май. Много красок, много солнца, много звуков. И сирень скоро зацветет. Та самая, аромат которой так нравился Никите много лет назад. Он рухнул на скамейку под сиреневым кустом, вскрыл конверт.
Серафима Аскольдовна, назвать которую даже после смерти бабой Симой не поворачивался язык, написала свое письмо аккуратным каллиграфическим почерком, на плотной, все еще хранящей тонкий аромат винтажных духов бумаге. Впрочем, это было не совсем письмо, скорее, это была инструкция. И если бы инструкцию эту Никита получил от кого-нибудь другого, то тут же отправил бы в урну. Но Серафима Аскольдовна была уникальной женщиной при жизни и осталась такой же после смерти. Вот только задачку она задала Никите и странную, и сложную одновременно.
Никита уж шел к своей машине, когда на него налетел визжащий, пахнущий удушливыми дешевыми духами ураган.
– Где она?! Куда ты ее спрятал, подонок?! – Януся наскакивала и отпрыгивала, словно агрессивная, но беспомощная собачонка. За те годы, что они не виделись, она стала еще толще, еще нахрапистее, еще отвратительнее.
– Вы о ком? – Никита стоял скалой, засунув руки глубоко в карманы куртки. От греха подальше. Женщин ведь бить нехорошо. Даже таких вот мерзких тварей.
– Где Эльза?! Эльза где, я тебя спрашиваю?! Ты чего приперся, подонок? Мало того, что ты жизнь сломал бедной девочке! А может… – Януся сощурила густо подведенные глаза, перешла на злой шепот, – может, ты ее уже того?..
– Нет. – Никита покачал головой. – Я не того, а вот вы почти. И если вы и этот ваш психиатр думаете, что вам все сойдет с рук, то не сойдет. – Он говорил тихо, так, чтобы слышала его только Януся. – Я инициирую расследование.
– Какое такое расследование?.. – Януся побледнела, над верхней губой у нее выступили капельки пота.
– Вам сообщат, когда придет время.
– Что ты несешь? – спросила Януся шепотом. – На что ты намекаешь?
– Я не намекаю, я говорю открытым текстом. Вы снабжали Эльзу наркотическими средствами, пользовались ее беспомощным состоянием в корыстных целях, продавали ее картины. Мне продолжить или этого достаточно?
– Я ничего не делала. Ты ничего не докажешь! Ни ты, ни эта твоя чокнутая наркоманка! – Януся стерла капли пота, на ее ладони остался жирный след от помады. Никита поморщился от омерзения.
– Я докажу. Можете даже не сомневаться.
У него не осталось никаких сил смотреть на эту женщину. И обещание он ей дал не пустое, не ради красного словца. Когда Эльза поправится, он решит проблему радикально, ну а пока хватит единственного звонка. С заведующим психоневрологического диспансера Никита был знаком шапочно, пересекались иногда на совещаниях, но одно он знал точно: ни один руководитель не захочет на свою голову неприятностей, связанных с хищением наркотических средств. Достаточно только назвать фамилию. И Никита назвал, глядя прямо в испуганные наливающиеся кровью и слезами глаза Януси. Все, начало положено.
Он шел к своей машине, а в спину ему летела ругань и проклятья. Было больно. Не от этих ничтожных выплесков чужой злобы, а от того, как легко и просто он мог решить неразрешимые Эльзины проблемы. Если бы знал. Если бы хотел… Баба Сима сказала, что все ошибки в прошлом, что их просто не нужно повторять. И он не повторит. Он виноват перед Эльзой. Что бы там ни было на самом деле, какие бы оправдания он себе ни придумывал, все равно виноват. Потому что оставил ее без поддержки в момент ее особенной уязвимости. Бросил и даже не поинтересовался, чем и как она живет. А она ведь не жила, она выживала…