Вьюрки

– Спокойно, нет тут никого, – глухо сказал он. – Я сам сверзился. Нос расквасил, ч-черт… Ир, не суйся, тоже свалишься.

Выбравшись из дыры, грязный и облепленный густой паутиной Степанов еще раз заверил жену и дочь, что в подполе никого, даже мышей нет – разбежались, наверное, после такого-то низвержения. Из распухшего носа у него сочилась кровь. Ирина убежала за ватой и перекисью.

– Точно никого? – шепотом спросила Ленка, поглядывая на отца с недоверием.

– Ну хочешь – сама глянь, – Степанов за руку потянул ее к краю ямы, но Ленка отчаянно упиралась, даже схватилась за дверь. – Не веришь? Пусто там, правда пусто, не трясись.

Они еще постояли, послушали. Больше под полом и впрямь не стучало. Отец, шмыгавший разбитым носом, выглядел жалким и родным. И Ленкину руку он давно отпустил. Ленка вздохнула с облегчением и наконец поверила, что никто его в подпол не утаскивал и ничего с ним там не делал. А тут и мама примчалась с аптечкой.

Утром Степанов вернул все половицы, кроме одной, на место. Вышел из комнаты, нарочно громко топая, а потом вернулся на цыпочках, подкрался к щели и стал слушать. Если бы крепко спавшие после ночного переполоха жена и дочь увидели его сейчас, то их, наверное, здорово озадачили бы подобные маневры. Степанов постоял и послушал еще немного, но зловредная стуколка, кем или чем бы она там ни была, никакой активности не проявляла. Степанов хмыкнул и ушел достраивать свою беседку.

День прошел как обычно, только один раз забежавшую в дом попить Ленку напугала мама, рубившая на террасе капусту. Ирина действительно стучала ножом громко, со злостью. Ленка сразу догадалась, что это опять Зинаида Ивановна приходила жаловаться. Жаловалась она мягко, интеллигентно, но очень уж часто, а поводов каких только не придумывала. То их сирень затеняет ей грядки, то они развели кротов – звероферма у них тут, не иначе шубу выращивают, – и эти кроты изрыли Зинаиде Ивановне цветник. А теперь капризная старушка почему-то решила, что Степановы выливают под забор между участками воду «с какими-то химикатами», и у нее от этого гибнут растущие по другую сторону забора лилии. Даже водила недавно Ирину к себе, показывала эти лилии, действительно увядшие и облысевшие. Тогда Ирина, тоже женщина мягкая и культурная, все-таки потеряла терпение и высказала Зинаиде Ивановне, что помои все и всегда выливают под забор, не у дома же их выплескивать, но никаких химикатов у них нет, и ничем они ее цветы не травят, а за лилиями просто нужно лучше ухаживать. Потом Ирина, конечно, извинялась, и Зинаида Ивановна извинялась, и они сошлись на том, что ведро Степановы будут выносить под другой забор, у леса. Так нет ведь, опять эта ветхая цветочница пришла и опять про свои лилии…

Степанов доделал беседку, позвал семейство любоваться, все остались довольны. Беседка действительно получилась очень красивая, ажурная, с флюгером-петушком наверху – Степанов был мастер на неожиданные украшательства. Прямо в беседке и поужинали тушеной капустой, а потом начали, не торопясь, готовиться ко сну. С тех пор как не стало ни радио, ни телевизора, ни Интернета, выяснилось, что по вечерам заниматься особо и нечем – лучше в постель пораньше отправиться. На речку больше не сходишь – только Катя с Вишневой улицы, бесстрашно рыбачившая там, утверждала, что на берег выходить можно, только с какими-то странными предосторожностями. Лес тоже стал жуткой и запретной территорией, особенно после пропажи, возвращения и повторной окончательной пропажи Витька. В поле пропали Аксеновы и Валерыч, одежду которого недавно нашли у оставшихся ворот. Да и в самом поселке люди исчезали бесследно, уже председательша ходила по участкам и выясняла, все ли на месте. Говорили, что уходят дорогу наружу искать – а как проверишь? Вот и получалось, что даже гулять по улице теперь небезопасно, перед сном можно разве что до калитки пройтись, и то с оглядкой. Такая уж теперь жизнь, вздыхали вьюрковцы, почему – никто пока не разгадал, но жить-то все равно как-то надо.

Спали Степановы на широченной кровати, под большим общим одеялом, легким и пышным, как взбитые сливки. Лежа лицом к стене и размышляя, сажать вокруг беседки девий виноград или пусть стоит так, без зеленого навеса, Степанов почувствовал под этим одеялом игривое копошение. Ирина ласкаться всегда начинала молча, украдкой, точно стеснялась до сих пор родного мужа. Его погладили между лопаток, пощекотали шею, а потом с неожиданной страстью укусили в плечо.

– Ты чего кусаешься? – шепотом спросил разнежившийся Степанов.

– М-м? – сонно промычала Ирина, причем не у него над ухом, как он ожидал, потому что до сих пор чувствовал на шее прохладные пальцы, а с другого края кровати.

И тут его цапнули в живот, совсем уже не игриво. Степанов вскрикнул от боли и, рывком приподнявшись, включил прикроватную лампу.

Ирина лежала на своем обычном месте – у противоположной стены. Но и глубокие следы от укусов были на месте, наливались красным и синим. Два неполных овала, вспухших и присборенных там, где между зубами были щели… Как будто человек кусал, только уж очень клыкастый – клыки эти пробили кожу не хуже собачьих.

Ирина, повернувшись и заметив наконец эти кровоподтеки, охнула и зажала в испуге рот рукой. Степанов перевел на нее тяжелый взгляд – взгляд спокойного и здравомыслящего человека, которого все-таки довели:

– Покажи.

Ирина непонимающе мотнула головой.

– Зубы. Зубы покажи.

Ирина вытаращила глаза, а ладонь прижала только крепче. Тогда Степанов, кривясь от тупой горячей боли в укушенном животе, сам потянулся к ней. Ирина глухо что-то вякнула и забилась под одеяло. Просыпалось в ней иногда странное, ей же во вред идущее упрямство. Степанов впервые с ним столкнулся лет одиннадцать назад, когда она Ленку грудью кормила и у нее мастит начался. Наотрез почему-то отказывалась к врачу пойти. А когда Степанов сам решил сводить ее, неразумную, в поликлинику – закатила жуткую, с судорогами истерику. Гормоны в голову ударили, это понятно… Но Степанов вдруг вспомнил, как она тогда скалила, визжа, на него зубы – клыки здоровенные, он еще удивился, как же он раньше не замечал, что клыки у нее длинные, хищные…

Степанов изловил наконец жену под одеялом, начал вытаскивать на свет.

А в темном углу застучало явственно и дробно, и как будто даже захихикало. Лампа для ночных чтений света давала мало, и большая часть комнаты тонула в темноте. Степанов отпустил вяло сопротивляющуюся Ирину и слез с кровати, чтобы выяснить все-таки, кто это шутки шутит – не Ленка же, в конце-то концов. И тут из угла ему прямо в покусанный живот прилетел веник. Степанов закряхтел от боли, согнулся вдвое – и очень вовремя. Чашка с недопитым травяным чаем пролетела у него над головой, разбилась о стену и залепила все вокруг мокрыми ошметками заварки.