Вьюрки

Бугор возник метрах в двадцати от них, теперь он стал выше и продержался подольше. Достаточно долго для того, чтобы разглядеть, из чего он состоит: из оплетенной корнями толщи земли, с застрявшими в ней ветками и сухими листьями, и по этой земляной массе волнами пробегает что-то до жути похожее на мышечные сокращения. Бугор мерно покачивал верхней частью, как поднявшая голову змея.

И тут кто-то ударил Никиту по лицу.

– Наизнанку! – Катя трясла его и больно шлепала по щекам. – Павлов! Одежду наизнанку!

Ночная рубашка снова была на ней, только теперь – швами наружу. В критических ситуациях Никита от полного ошаления начинал иногда думать о каких-то совершенно посторонних вещах. Вот и сейчас он успел отрешенно пожалеть о том, что не видел всего процесса переодевания.

– Наизнанку надень! – кричала Катя, но Никита все стоял столбом, и ей самой пришлось содрать с него футболку и вывернуть. Зато в штаны Никита вдруг вцепился, как восточная дева в свою паранджу.

Земляная масса вспучилась прямо перед ними и выросла до верхушек елей. Хвоя и ветки сыпались с нее колючим дождем. Никита отчаянно пытался отыскать в этом колоссе какие-то человекоподобные или хотя бы звериные очертания – но их не было. Просто огромный шевелящийся столб из земли, корней и листьев, воплощение немой безликой жути. Достигнув совершенно невообразимых размеров, столб вдруг начал как будто складываться, как будто… да, он наклонялся к ним.

– Лес честной, царь лесной, – звонко, как пионерскую клятву, затараторила Катя. – От нас, грешных, отворотись…

А Никита неотрывно смотрел на земляного исполина, который, склонившись, словно изучал их сверху, и силился увидеть в переплетенной корнями темной массе лицо. Хотя бы намек на него – пусть даже это окажется самая чудовищная морда из всех возможных. Потому что ощущение пристального взгляда отсутствующих глаз было совершенно невыносимым. И из слежавшейся земли, кажется, уже начало вылепливаться что-то похожее на кривую щель рта и пустые глазницы…

И тут оно перешагнуло через них, засыпав сверху мусором. Перенесло себя, точно гигантская гусеница-землемер, на то основание, в котором Никита уже почти высмотрел голову. Перенесло – и рухнуло вниз, втянулось обратно в сухую лесную почву, подняв тучу пыли.

– Беги! Не оборачивайся! – Катя толкнула Никиту в спину.

И они кинулись прочь, не разбирая дороги, кашляя и спотыкаясь. Пыль набилась в ноздри, в глаза, и уже ничего не было видно – одно буро-зеленое марево…

Каким-то чудом перескочив через множество коряг и кочек, Катя все-таки зацепилась за что-то ногой и упала. Боль полыхнула в ободранных ладонях и коленках. Отплевавшись и проморгавшись, Катя увидела у себя над головой победно, будто флаг, развевающуюся на ветке полоску из полиэтилена. Отмечать изученную часть леса не ленточками, а обрывками магазинных пакетов она начала не так давно – в доме просто закончились бесполезные тряпки.

Они снова были на тропинке, ведущей к забору.

Катя перевернулась на спину и закрыла глаза. Никита плюхнулся рядом, в груди у него свистело и хрипело.

– Видел? – отдышавшись, спросила Катя.

– Видел… Что это было?

– Леший.

Она сказала это так спокойно, уверенно, что Никита сразу понял – не шутит.

Мелькнули в памяти обитатели детских книжек и фильмов: лукавые, но в целом благодушные деды с бородами из мха и грибными шляпками на головах. Старичок-лесовичок, дядюшка Ау, да хоть шагающее дерево с глазами, эдакий необработанный рубанком Буратино – что угодно, только не обвитый корнями земляной столб до самого неба.

И вдруг поверх всего этого расцвели нелепые цыганские розы, похоронной гирляндой сползающие на старенький болоньевый плащ. Баба Надя. Он ведь не просто ругнулся на нее тогда, у калитки, он ее к лешему послал…