Обезображенный и порядком обгоревший труп Настасьи покоился на большом дубовом столе в главной зале барской усадьбы. Увидев его, Аракчеев вновь пришел в неистовство. Он носился по комнатам, разрывая на себе мундир, затем выскочил во двор, где кричал, скаля беззубые десны:
— Режьте меня, режьте! Все у меня отняли, все!
Когда тело, похожее на спущенный матрац — настолько в нем было нарушено расположение внутренних органов и скелета, — предали земле, граф требовал, чтобы его похоронили вместе с Минкиной в той же могиле. Когда его все же удалось оттащить и слегка успокоить, он повязал в знак траура голову окровавленной тряпицей, снятой с тела погибшей возлюбленной, и принялся за дознание. Разумеется, столь рьяно, что мясо летело из-под плетей кусками, а крепостные мёрли десятками.
Однако дознание вскрыло совсем не то, что ожидал и чего жаждал всесильный временщик. Вместо разветвленного заговора, сродни тому, каковой он обнаружил в среде дворян и офицеров, Аракчеев отыскал измену там, где он чаял увидеть ее менее всего. Разбирая вещи покойной Минкиной и выслушивая показания пугливой дворни о ее делах и повадках, он понемногу стал осознавать, с кем или с чем пришлось ему иметь дело. Черные колдовские книги, сомнительные снадобья и засушенные части тел младенцев красноречиво свидетельствовали о том, что без колдовства дело не обошлось. Морок понемногу начал спадать, и граф наконец ужаснулся открывшейся пред ним страшной правде. В один из дней он собрал все, что осталось от личных вещей колдуньи, и спалил все эти богомерзкие предметы в рощице за усадьбой, особенно пристальное внимание уделив тому, чтоб огонь дотла уничтожил листочки с каббалистическими знаками, пентаграммами, непонятными чертежами и символами, в которые было многожды аккуратно вписано его, Алексея Андреевича Аракчеева, имя. Лишь одну вещь он не догадался уничтожить вкупе с остальными, и в этом была его глубочайшая ошибка.
Искусно заметя следы, граф споро свернул дознание и постарался замять жуткую историю, в которой ему волею случая пришлось сыграть одну из главных ролей.
— Мир еще не готов узнать столь фантастическую правду, — любил повторять он фразу, ставшую для него в последующие годы жизни чем-то вроде заклинания, коим он уберегал себя от полного помешательства.
Вскоре следствием в лице Аракчеева была выработана «официальная версия» произошедшего в имении Грузино в ночь на 10 сентября 1825 года от рождества Христова — предельно простая и даже по-казенному скучноватая. Согласно ей, брат замученной Настасьей девицы (на покойника можно свалить все) взял-де нож и подстерег Минкину ночью, схватив ее за волосы и перерезав горло. Остальное — и истинные подробности убийства ведьмы, и битва дворни с ожившими мертвецами, и последующий пожар в импровизированном склепе — было старательно предано забвению. Благо огонь уничтожил многие следы ночной бойни.
А вскоре графу Аракчееву и вовсе стало не до расследований: 19 ноября 1825 года в Таганроге скончался его благодетель, император Александр Первый Благословенный. Но это было еще полбеды. А беда стряслась менее чем через месяц, 14 декабря, когда на Сенатской площади Северной столицы произошла попытка государственного переворота. Молодые аристократы, офицеры гвардии и флота, чуть было не изменили государственный строй на богомерзкий конституционный. Аракчеев, погруженный в собственные дела, заговор тех, кого стали называть «декабристами», попросту прозевал. Большая часть армии, созданной им, военным министром, главным начальником Императорской канцелярии и военных поселений, осталась верна престолу и вере, кроваво подавив мятеж. Но новый государь Николай Павлович не простил Аракчееву роковой ошибки. Граф вынужден был уйти в отставку и поселиться в провинции. Он ощущал себя новым Цинциннатом[53], удалившимся от политических дел в деревню.
«Сынок» Михайла продолжал огорчать псевдопапеньку и чудил напропалую. Раз он явился в театр пьяный и с арбузом в руках. Уселся в партере и принялся поглощать лакомство, загребая мякоть пясткой. Впереди сидел какой-то чиновник с лысой головой, и Михайла стал «аплодировать» актерам, хлопая красной от арбузного сока ладонью по сверкающей лысине. А когда чинуша возмутился его поведением, Шумский нахлобучил выеденный изнутри арбуз бедняге на голову и громогласно на весь партер объявил:
— Старичок, вот тебе и паричок!
В другой раз Михайла, также по обыкновению упившись до чертиков, на званом балу хватал графиню N. за перси и непристойно выражался в адрес оной особы и всех присутствующих. За подобные художества он был сослан на Кавказ. Квазипапенька, находившийся в опале, никоим образом не мог повлиять на положение пасынка, который слал ему покаянные письма вкупе с превосходным вином местного производства. Затем Шумский вернулся в центральные губернии, уволился из армии якобы по болезни. Бродяжничал по городам и весям, пропивая щедрое папенькино содержание. Наконец осел при одном из богатых монастырей.
А Аракчеев продолжал доживать свой век в одиночестве, всеми позабытый. Под старость нрав «сиятельного жандарма» помягчел. Перед смертью, коя имела место быть в 1834 году, он завещал значительные суммы бедным. Последние его слова были: «Простите меня, кого я обидел». Однако потомкам он запомнился совсем другими перлами административной мудрости: «Для того чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу».
Старинный египетский перстень по праву наследования отошел беспутному «сыну» графа Михайле Шумскому. Впрочем, тот под конец земной жизни остепенился, стал богомольным. Сменив несколько монастырей, он скончался в 1851 году, пережив названого папеньку на семнадцать лет. Перстень с треснувшей египетской геммой, оставшийся от приемного родителя, покойный никогда не носил, а посему древнюю реликвию миновала участь быть погребенной вместе с владельцем. Спустя еще полвека она всплыла в собрании Черногрязинского купца Брыльева — великого ценителя всяческих редкостей. Коллекция провинциального «мецената» собиралась бестолково и беспорядочно: купчина, разбогатевший на торговле цветастым ситцем, греб под себя все, что попадало в поле его зрения: от полотен «малых голландцев» до древнеегипетских мумий — лишь бы подороже да поэкзотичней. Все это привозилось из заграничных вояжей и оседало в обширном купеческом особняке с аляповатым фронтоном, украшенным мраморными статуями работы неизвестного древнегреческого мастера, о которых Брыльев, подвыпив мадеры собственного производства, любил прихвастнуть, что взял их у турецких властей чуть ли не с боем. После революции сам владелец коллекции драпанул в Париж (но, говорят, до самого Парижа не добрался, а был по дороге расстрелян не то большевиками, не то каким-то из многочисленных бандитских «батек»). Коллекция черногрязинского купчины, реквизированная большевиками, оказалась настолько пестрой, что ее распихали по разным музеям. Однако вся египетская ее часть осталась в бывшем Черногрязинске, переименованном в Светлопутинск, в том самом особняке с Зевсом и Минервой на фронтоне, который по распоряжению новой власти был превращен в краеведческий музей. Перстень с шакальей головой занял почетное место в витрине между нефритовым цилиндриком жреческой печати с рельефным изображением жука-навозника и ложечкой для косметики времен Нового царства в форме плывущей девушки с цветком лотоса в ладонях. Посетители музея равнодушно проходили мимо невзрачной печатки с треснувшим камнем, не догадываясь, в чьих руках та успела побывать. И в чьих еще побывает… Темный, как загустевшая кровь, кристалл светился каким-то внутренним светом, и те немногие, кто задерживал на нем свой взор, вдруг ощущали какой-то необъяснимый страх, схожий с тем, когда смотришь на паука или скорпиона.
Расстрелянный Спас
Эпилог, который мог бы стать прологом
Сражающемуся с чудовищами следует позаботиться о том, чтобы самому не превратиться в чудовище. И если ты долго смотришь в бездну то бездна тоже смотрит в тебя.
Христос Пантократор[54] парил на страшной высоте, осеняя правой благословляющей дланью маленького человека, который замер внизу, задрав кверху белую как лунь голову «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец…» — с трудом разобрал человек затейливую вязь, начертанную на страницах книги, которую Спаситель сжимал в левой деснице, демонстрируя ее содержание всякому, кто имеет глаза. У самого Спаса Вседержителя дела с этим обстояли не очень. Левое око у него отсутствовало вовсе — на его месте зияла черная звездообразная пробоина. В Христа явно кто-то прицельно шмалял из огнестрела, причем не единожды и довольно метко. Зато правая, уцелевшая зеница была распялена широко и жутко. Это всё, что выхватил из темноты нервно прыгающий свет самодельного факела. Остальное пространство тонуло в непроглядном мраке.
Человек внизу вспомнил, как много лет назад, когда он был еще ребенком, квартирная хозяйка рассказывала ему долгими зимними вечерами, когда рано темнеет, а за окном воет то ли вьюга, то ли неведомые, а потому еще более страшные привидения, различные захватывающие истории. Мать лишь досадливо отмахивалась от этих россказней, а в маленьком Артемке старушка нашла благодарного слушателя: он внимал ее болтовне с разинутым ртом. Одной из таких сказок не сказок, легенд не легенд был рассказ о старой полуразрушенной церкви, затерянной в окрестных лесах. Леса вокруг Черногрязинска стояли густые, дремучие. Поначалу в них пряталась от воинственных русичей неведомая белоглазая чудь. Затем хоронились от греческих попов и жестоких княжеских дружинников вещие косматые волхвы. А еще спустя время скрывались от царских солдат упрямые раскольники. Бабка даже шепотом поведала замиравшему от любопытства пацану, что они там прячутся и до сих пор — только уже не от царской власти, а от советской. И есть, мол, в самых дремучих дебрях этих лесов место особое. Старушка назвала его «местом силы».
— Там, наверное, богатыри силами мерились? — нетерпеливо высказал тогда догадку Артемка.
ebooksa