Тропой Койота: Плутовские сказки

Оглядываются опоссумы, но никаких крыс рядом нет.

– Где же они? – спрашивает самый старый опоссум.

– Все, что я съем, – говорит ему Одна Собака, – попадает ко мне внутрь, в такое особое место, вроде огромной кучи отбросов. Проговорилась я об этом крысам, а они пробрались ко мне внутрь, да так там с тех пор и живут. У-у-у, их холодные лапы просто ужасны!

Поразмыслили опоссумы, и самый старый говорит:

– А эта куча отбросов… она велика?

– Огромна, – отвечает Одна Собака.

– А крысы злые? – спрашивает самый младший.

– Вовсе нет, – уверяет Одна Собака. – Если б они не сидели там, внутри, никому бы никакого зла не сделали, даже опоссуму. Ай! Чувствую: одна кусочки бекона из стороны в сторону таскает!

Пошептались опоссумы между собой и говорят:

– Мы можем пролезть к тебе внутрь и прогнать крыс, но ты должна дать слово никогда больше впредь на нас не охотиться.

– Если вы переловите крыс, в жизни больше не съем ни одного опоссума, – обещает Одна Собака.

Один за другим, забрались опоссумы к ней в пасть, а она всех их и съела, кроме самого старого: объелась так, что для него не осталось места.

– Вот это куда вкуснее собачьего корма и отбросов! – говорит.

* * *

Собаки нас любят. Для этого мы и взращивали, и разводили их десять тысяч, сто тысяч, миллион лет. Внушить собаке ненависть к человеку трудно, хотя мы не раз пробовали – на сторожевых и служебных псах.

Внушить собаке ненависть к человеку трудно. Но все же возможно.

На следующий день, с началом сумерек, небо становится неописуемо фиолетовым. Линне уже трудно судить, сколько теперь в парке собак – может, десяток, а может, и дюжина. Собаки вокруг сопят, повизгивают, лают. Одна – ездовая эскимосская лайка – стонет: это она пытается взвыть. Звучат слова: «жажда», «укушу», «еда», «отлить».

Лайка продолжает свой стонущий вой, и остальные собаки, одна за другой, присоединяются к ней, протяжно лают, скулят. Стараются взвыть хором, как настоящая стая, но никто из них хором выть не умеет и даже не знает, как этот вой должен звучать. Это волчий секрет, а волчьи секреты собакам неведомы.

Сидя на столе для пикников, Линна закрывает глаза и слушает. Собачий гвалт заглушает и непрестанный шелест деревьев, и влажное журчанье реки, и даже шорох шин и рев двигателей с улицы. Собак – десять, а то и пятнадцать. А то и больше – Линне не разобрать, так как все они собрались вокруг, в кустах, на топком берегу Коу-ривер, за серебристыми тополями, у подножья ограды, отделяющей парк от улицы.

Нестройный вой, напоминание о хищниках, сбившихся в стаю ради успеха совместной охоты, пробуждает глубоко в мозгу – в мозолистом теле, а может, и глубже – далекого предка, обезьяну, навеки оставившую след в ее человеческих генах. Страх мутит разум, в голову бьет жаркий адреналин. Сердце колотится так, точно вот-вот разорвется. Древняя обезьяна открывает глаза, следит за собаками, зрачки сужаются в полутьме, руки крепко обхватывают живот, оберегая кишки и печень – то, что сжирается первым, голова глубоко втягивается в плечи, чтоб защитить шею и горло. Часто дыша сквозь оскаленные зубы, Линна сопротивляется пронзительному звуку.

Кое-кто из собак выть даже не пытается. Один из них – Голд.