Месма

— Ну? — зловеще спросила Августа. — Чего застыл? Быстро к аппарату!

— Погоди, погоди. Августа… — Прохор Михайлович успокаивающе приподнял руки, словно отстранялся от нее. — Давай лучше успокоимся…

— А чего мне успокаиваться? — слегка удивилась Августа. — Я и так спокойна.

— Ладно… допустим. Для начала давай с тобой уточним: зачем это тебе нужно?

Августа взглянула на него исподлобья, и сейчас взгляд ее был из тех довольно редких взглядов, которые неизменно вызывали у Прохора Михайловича оторопь.

— А вот это не твоего ума дело! — грубо ответила она. — Тебе достаточно знать, что мне это просто нужно. Для чего, как, зачем — тебе знать необязательно и ни к чему.

Прохор Михайлович лихорадочно соображал, пытаясь распознать хоть какое-то рациональное зерно в этой сумасшедшей затее своей соседки-сообщницы. Что она задумала? И не с этим ли связаны ее частые высказывания о том, что он ей для чего-то нужен? Для чего? И чем это может ему угрожать? А впрочем… какое это имеет значение! Для чего он ей нужен… Вчера им просто повезло, если можно так вообще сказать. В следующий раз, когда обнаружатся следы деяний этих двух дьяволиц, фортуна уже не будет так к ним благосклонна, их арестуют и поставят к стенке! И его вместе с ними. И никто разбираться даже не будет. Так что вопрос, для чего он нужен Августе, просто потеряет всякий смысл. Автоматически…

— Августа… но ты пойми, наконец, — все же попробовал Прохор Михайлович воззвать к ее благоразумию. — Такая фотография — это неопровержимая улика. Если ее найдут у меня или у тебя — нам всем конец! Это разве неясно?

— Прохор, — с обезоруживающей улыбкой отозвалась Августа. — Ты сам дурак или меня за полную дуру держишь? Ну конечно же — когда-нибудь нас раскроют!

Устроят обыск и найдут — не фотографии, так человеческие останки… Может быть, нам удастся удрать, если не всем, то кому-то из нас — мне, тебе или Пелагее, но это маловероятно. Мы могли бы дотянуть до той поры, когда кончатся война и голод и не надо будет больше жрать человечину, но — не знаю, как ты, но я уже не могу жить без человеческого мяса… без человеческой крови… Обыкновенная еда для меня уже просто непригодна. Но — я знаю, что делаю. Я спасаю себя, Прохор. Скажу честно — ты для меня пустышка. Ты ничто. Ты для меня и не человек даже; ты — мой раб в самом примитивном значении этого слова, ты лишь средство для достижения мною моей цели! Ты стал моим рабом с самой первой минуты, когда я тебя увидела… Моей цели тебе не понять — это за пределами твоего восприятия; и не только твоего — за пределами восприятия человека вообще. Но при этом — я могу тебя спасти, Прохор. Спасти от ответственности и даже от смерти… Спасти вместе с собой — попутно! А ведь ты… ты же хочешь спасти себя, Прохор?

- Честно сказать, не знаю, — отвечал Прохор Михайлович в полной растерянности. — Я как-то не думал об этом…

- Врешь, — усмехнулась Августа. — Не думал об этом! Ты думаешь об этом каждый день, каждый час… порой ночей не спишь от этих мыслей! Ты неустанно думаешь о спасении своей жалкой жизни и не видишь пути к этому спасению! Ты можешь его получить, Прохор, но только — через меня! Хотя мне это не нужно… но, если так получится, то я буду не против! А потому — не перечь мне и лучше не зли меня понапрасну! Становись к своему аппарату и делай, что я говорю.

Прохор Михайлович ошеломленно глядел вытаращенными глазами на женщину, рассуждавшую на какие-то малопонятные темы и при этом державшую в своей руке отрубленную человеческую голову… За свою бурную жизнь он повидал немало, но такого — никогда!

«Нет, — подумал он как-то отрешенно, — она все-таки явно сумасшедшая, а с сумасшедшими спорить бесполезно и опасно. Что же до этого несчастного горе-лейтенанта, то ему уже все равно…»

— Ну хорошо, — сказал он угрюмо. — Тогда сейчас и приступим… Садись на стул.

— Не нужен мне стул. Я стоять буду…

— Ну, как тебе угодно.

Прохор Михайлович подошел к своему аппарату, водруженному на штатив-треногу, внимательно осмотрел его, что-то потрогал, что-то подкрутил… Аппаратура была в полной готовности.

Между тем Августа пододвинула к себе тяжелую тумбочку — одним рывком, без видимого усилия (Прохор Михайлович передвигал эту тумбочку мелкими «шажками», чтобы не стрельнуло в спине), крышка которой была на уровне ее бедер. На эту крышку она водрузила голову Гущина, положила ей на темя свою левую руку, а в правую руку взяла длинный нож — тот самый, которым она убила лейтенанта и который принесла с собой в свертке.

— А это еще зачем? — насторожился фотомастер. — Нож для чего?