Живые и взрослые

Сейчас Лёля старается об этом не думать: пристально глядя в зеркало, она аккуратно красит правый глаз. Тушь ложится на длинные ресницы, делая их еще длиннее. Было бы здорово, если бы Никита при встрече просто посмотрел ей в глаза – и, потрясенный такой красотой, тут же устыдился глупых слов, которые наговорил вчера. Но увы, это бывает только в инглийских романах, а в реальной жизни Лёлю ждет долгое выяснение отношений, где взаимные извинения переходят во взаимные обвинения, а потом обратно.

При мысли о грядущем разговоре Лёлина рука дергается, будто кто-то толкнул под локоть. Черный мазок взлетает от угла глаза к виску. Смешно, думает Лёля, в школе я примерно так и красилась.

В школе Лёля была смертницей, носила черную куртку с серебряной молнией, называла себя Аннабель и по утрам изводила полфлакона маминой туши на каждый глаз. Хорошо, что после школы она это дело бросила, – НОМов вообще и смертников в особенности не особо привечали на истфаке.

Ваткой стерев тушь с виска, Лёля раскладывает перед собой губную помаду. Какую выбрать? Поразмыслив, Лёля берет ярко-красную – цвет смелости, вызова, решительности.

Стоит ей поднести помаду к губам, рука снова предательски дергается. Вполголоса выругавшись, Лёля смотрит в зеркало: красная отметина на бледном лице – точно свежий рубец, след от удара.

Она тянется к рулону ваты, отщипнуть кусочек – и боль пронзает правый локоть, задетая чашка летит на пол, темное пятно расплывается по белому халату. Вскочив, Лёля обхватывает левой рукой правую, словно защищая от кого-то невидимого, кто снова и снова пихает под локоть.

– Спокойно, – сама себе говорит Лёля, – надо замочить халат, а то останутся пятна.

Она выходит в коридор, и тут же со скрипом распахивается дверь, свет в ванной вспыхивает дважды, словно подмигивая. В ушах раздается ритмичный стук, и Лёля вспоминает вчерашний цокот в переходе метро… но нет, на сей раз всего лишь колотится сердце.

Струйка пота стекает между лопаток. Дверь ванной дважды дергается Лёле навстречу – и Лёля с визгом проносится мимо, спасаясь в своей комнате. Вскакивает на кровать, съеживается там, обхватив колени руками. В тишине слышно только тиканье часов – а потом не только. Обернувшись к окну, Лёля видит, как разбегаются концентрические круги, словно кто-то невидимый стучит по стеклу пальцем. Лёля не в силах отвести взгляд – и тут тиканье часов теряет ритмичность: вместо привычного тик-так раздается что-то вроде тик-тик-тик – так, тик-тик – так, а потом еще громче: так, так, так! – и вибрация окна вторит новому ритму.

Надо позвонить маме, думает Лёля, но телефон в другой комнате, а о том, чтобы слезть с кровати, невозможно и подумать, тем более сейчас, когда стекло в книжной полке со звоном раскалывается и проливается на пол сверкающим дождем блестящих осколков.

– Мама, мамочка, – одними губами повторяет Лёля. – Ой, мамочка!

Неужели, думает она, на идеборе говорили правду? Неужели это все – из-за Глебовой книги? Может, Самокоп открывает окна в Границе?

Окна в Границе? Внезапно – позабытое воспоминание: вонь гниения и распада, заколоченный дом, одна зомби-атака за другой… шестеро напуганных детей – пять живых и один мертвый…

Разбивается второе стекло, несколько книг, словно вырвавшись на волю, взлетают и падают на пол. Одна приземляется на постель, у самых Лёлиных ног. От удара раскрывается, страницы шевелятся, словно кто-то их листает…

Это не книга; это школьный дневник. Ясно слышен шорох бумаги, и Лёля замечает: стекло в окне успокоилось, часы остановились.

Она не сводит глаз с дневника. На полях мелькает рисунок – сердце, пронзенное молнией. Значит, десятый класс, думает Лёля, я тогда еще не наигралась.

Перепачканная помадой, в халате, залитом кофе, Лёля сидит, обхватив колени, шуршит бумага, сердце стучит в висках. Что это значит? – думает Лёля – и тут страница дергается последний раз, дневник замирает.

Он раскрыт на марте месяце – и чем дольше Лёля смотрит на расписание уроков, на полузабытый полудетский почерк, тем яснее понимает, что ей делать дальше.

7

Ника с Кириллом идут по длинному коридору университетского спортивного корпуса, из-за закрытых дверей слева и справа доносится стук мячей, крики хэ! и топот. Ника представляет, как два раза в неделю Гоша занимается физкультурой в одном из этих залов – разве что он приходит днем, во время студенческих занятий, а сейчас вечер, время спортивных факультативов и секций. Кирилл ведет Нику в одну из них, где проходят полуподпольные тренировки независимых шаманов. Официально секция называется «Факультатив релаксационной и дыхательной гимнастики», но участники обычно используют сокращение «фредыг» или даже «фридых». На двери в зал написано имя тренера, «Иван Карлович Матусов», но Кирилл посоветовал Нике звать его так же, как зовут ученики: «брахо Иван».

– Что значит «брахо»? – спросила Ника.