— Да, — ответил я вполголоса, — ей можно и в самом деле быть святой женщиной: она ведь стояла всегда так высоко, что ее не могла коснуться будничная пошлость. Тем не менее в эту минуту она производит на меня впечатление не христианки, а, скорее, языческой жрицы, обнажающей нож, чтобы принести человеческую жертву.
Сам не знаю, как я произнес эти слова, которые не имели никакой логической связи с занимавшими меня до тех пор мыслями, но они вызвали перед моими глазами пеструю смесь образов, соединившихся в ужасную картину: Аврелия навсегда оставляет мир. Она, как и я, отказывается от земного счастья, связывая себя обетами, которые теперь представлялись мне безумным вымыслом религиозного помешательства. Предавшись сатане, я склонен был видеть в грехе и преступлении высшую и самую лучезарную степень моего блаженства. И теперь я думал, что мы оба — я и Аврелия — должны соединиться в жизни хотя бы на одно мгновенье высшего земного наслаждения и затем умереть, отдав себя преисподним силам. Да, в мою душу проскользнула, как ужасный чародей или сам сатана, мысль об убийстве. Увы! В своем ослеплении я не заметил, что именно в ту минуту, когда относил к себе слова игуменьи, я подвергся жесточайшему искушению, которое могла направить на меня бесовская сила. Она действительно намеревалась толкнуть меня на ужаснейшее преступление, какое только мне оставалось еще совершить. Монах, с которым я говорил, с испугом взглянув на меня, спросил: «Что вы говорите, брат мой?» Я посмотрел на игуменью, которая собиралась выходить из залы. Как только взгляд ее упал на меня, она смертельно побледнела и, не сводя с меня широко открытых глаз, пошатнулась; монахини должны были поддержать ее. Мне показалось, будто она прошептала: «О, святые наши заступники!.. О, мое предчувствие!..» Вскоре после этого к ней позвали настоятеля Леонарда. Он вернулся в зал, когда уже благовестили во все колокола, а с хоров неслись звуки органа и пение собравшихся инокинь. Монахи различных орденов проследовали в торжественной процессии в церковь, которая оказалась почти так же переполненной, как в день св. Бернарда. Подле главного алтаря, убранного душистыми розами, против клироса, на котором стояла певческая капелла епископа, участвовавшего лично в богослужении, были устроены на возвышении места для духовенства. Леонард подозвал меня к себе. Я заметил, что он с беспокойством следил за мною: малейшее мое движение возбуждало его внимание. Он удержал меня подле себя, объяснив, что хочет молиться по моему требнику. Как раз перед главным алтарем, на месте, огороженном низкой решеткой, собрались инокини в белых рясах. Наступила решительная минута. Монахини картезианского монастыря вывели Аврелию через решетчатую дверь, помещавшуюся за алтарем, из внутренних покоев обители. Появление ее вызвало в толпе шепот восхищения: орган замолчал, и раздался простой гимн монахинь, дивные звуки которого проникали мне в душу. Я не смел поднять глаза. Охваченный невыразимым страхом, я вздохнул так тяжело, что мой требник упал на пол. Я наклонился, чтобы поднять его, но вследствие внезапного головокружения непременно свалился бы с высокой скамьи, если бы Леонард не подхватил меня и не удержал за руку.
— Что с тобой, Медард? — шепотом спросил игумен. — Ты в страшном волнении. Сопротивляйся злому духу, который возбуждает тебя!
Собравшись с силами, я поднял голову и увидел Аврелию, стоявшую на коленях перед главным алтарем. Она была прекраснее, чем когда-либо, в белом подвенечном платье, как и в тот роковой день, когда готовилась стать моею. Розы и цветущие мирты украшали ее искусно убранные волосы. Ее щеки алели от волнения, вызванного горячей молитвой и торжественностью минуты; в глазах, устремленных к небу, светилась чистая, неземная радость. Что были в сравнении с этим свиданием те мгновения, когда я впервые увидел Аврелию или же встречался с нею при дворе герцога. Бешенее, чем когда-либо, пылал во мне огонь любви и вожделения! «О Боже! О святые угодники! Не допустите меня лишиться рассудка и помешаться! Спасите меня, спасите от этих мук ада! Не допустите сойти с ума, потому что тогда я должен буду совершить ужасное преступление и предать свою душу вечному проклятию». Так я молился, чувствуя, как все больше и больше овладевал мной злой дух. Мне казалось, будто Аврелия — соучастница преступления, которое совершил я. Обеты, которые она готовилась произнести, являлись в сущности лишь торжественной клятвой быть моею. Я видел в ней не Христову невесту, а преступную жену монаха, нарушившего свои обеты. Мысль обнять ее со всем жаром бушевавших во мне желаний, а потом убить ее, непреодолимо охватила меня. Злой дух напирал на меня все яростнее, и я чуть было уже не крикнул: «Остановитесь, ослепленные глупцы! Не девственницу, чистую от земных треволнений, а невесту монаха готовитесь вы возвести в невесты Господни!» Собираясь броситься к монахиням, чтобы вырвать у них Аврелию, я схватился за рясу и искал нож, когда услышал ее голос. Мне казалось тогда, будто мягкое сияние месяца пробралось сквозь мрачные тучи, гонимые дикими порывами ветра, и озарило меня нежным своим светом. Я узнал злого духа и воспротивился ему всеми силами своей души. Каждое слово Аврелии давало мне новую опору, и я вышел победителем из жестокой борьбы. Все мрачные, преступные мысли, все земные вожделения исчезли: Аврелия была невеста Всевышнего — молитва ее могла спасти меня от вечного позора и гибели. Ее молитвы стали моим утешением, моей надеждой, и небесная радость озарила мою смятенную душу. От Леонарда, на которого только теперь я обратил внимание, вероятно, не скрылась происшедшая во мне перемена, потому что он сказал мне нежным отеческим голосом:
— Ты победил дьявола, сын мой! Надеюсь, что это — уже последнее тяжкое испытание, предопределенное тебе Всемогущим.
Обеты были произнесены, хор белых сестер пел священный гимн при облачении Аврелии в иноческие одежды. Ей расплели волосы, вынули из них мирты и розы и намеревались уже обрезать локоны, ниспадавшие на плечи, как вдруг в церкви произошло какое-то движение. Я видел, как толпа заволновалась, люди теснились и сбивали друг друга с ног. Смятение все возрастало. Сквозь толпу протискивался с бешеным остервенением человек в лохмотьях, глаза которого дико сверкали. Сильными кулаками опрокидывал он все перед собою. Я узнал своего ужасного двойника. В ту минуту, когда я, предчувствуя страшное бедствие, хотел соскочить со скамьи и броситься к нему навстречу, безумный нечестивец перепрыгнул через решетку, отделявшую главный алтарь от церкви. Монахини с воплем рассыпались перед ним. Настоятельница крепко охватила Аврелию.
— Ха-ха-ха!.. — пронзительно заревел сумасшедший. — Вы хотите похитить у меня принцессу! Ха-ха-ха! Принцесса — моя невеста! Она моя невеста! — Выхватив Аврелию из рук игуменьи, он вонзил ей в грудь по самую рукоятку нож, который держал в руке высоко над головой.
Кровь брызнула фонтаном.
— Ну вот! Я вернул себе невесту, раздобыл себе опять принцессу! — восклицая таким образом, сумасшедший выскочил через решетчатую дверь, находившуюся за главным алтарем, и побежал по монастырским коридорам.
Испуганные монахини кричали: «Убийство!» «Убийство у алтаря Господня!» — голосила толпа, стремясь к главному алтарю.
— Займите выход из монастыря, чтобы убийца не мог убежать, — громко приказал Леонард.
Народ бросился вон из церкви, и те из монахов, которые чувствовали себя еще достаточно бодрыми, схватив в углу древки, употреблявшиеся в процессиях, устремились за нечестивцем в монастырские коридоры. Все это произошло в одно мгновенье. Между тем я опустился на колени около Аврелии. Монахини, перевязав ей, как умели, белым платком рану, хлопотали теперь около упавшей в обморок игуменьи. Чей-то могучий голос проговорил надо мною: «Sancta Rosalia, оrа pro nobis!»[6] — и все, кто остался еще в церкви, громко воскликнули: «Чудо! Чудо! Да, она и в самом деле мученица! Sancta Rosalia, оrа pro nobis!»
Я поднял голову. Около меня стоял престарелый художник, но его лицо было серьезно и кротко, как в тот раз, когда он являлся мне в темнице. Я не ощущал ни земной скорби по поводу кончины Аврелии, ни ужаса, который обыкновенно вызывало у меня перед тем появление художника. В глубине моей души зарождалось сознание дивных способов, какими разрешались теперь таинственные узы, уготованные для меня мрачными силами. «Чудо! Чудо! — продолжал кричать народ. — Видите ли вы старца в фиолетовом плаще? Он сошел с образа главного алтаря. Я сам видел это!» — «И я! И я!» — подхватили многие голоса, после чего все бросились на колени. Беспорядочный шум прекратился и перешел в смутный гул молитв, прерываемых всхлипываниями и рыданиями. Игуменья очнулась от обморока и проговорила раздирающим сердце голосом: «Аврелия! Дитя мое! Дочь моя!» Принесли носилки с мягкими подушками, покрытые одеялом. Когда Аврелию поднимали, она глубоко вздохнула и открыла глаза. Художник стоял у ее изголовья, положив руку ей на лоб. Он производил впечатление святого, и все, даже сама игуменья, прониклись к нему благоговейным почтением. Я опустился на колени почти у самых носилок. Взгляд Аврелии упал на меня, и глубокое горе о мученичестве этой святой девушки охватило мою душу. Однако я не в силах был произнести ни слова. Из моей груди вырвался только подавленный, глухой вопль. Тогда Аврелия проговорила тихим и нежным голосом:
— Зачем сожалеешь о той, которой послано Небом покинуть землю в ту минуту, когда, признав тщету всего земного, душа ее ощутила себя преисполненной томлением по царству вечной радости и блаженства…
Я встал и, подойдя к носилкам, сказал:
— Аврелия! Непорочная девственница! Хоть на мгновенье опусти на меня с горных высей твой взор, чтобы я не погиб в мучительных неотвязных сомнениях, потрясших мою душу и подорвавших все мои духовные силы. Аврелия! Ты ведь презираешь преступника, который как злой дух ворвался в твою жизнь? Ах, он искренне раскаялся, но, тем не менее, глубоко сознает, что покаяние не уменьшает мерзостного бремени его грехов. Аврелия, примирилась ли ты с ним перед смертью?
Словно чувствуя прикосновение ангельских крыльев, Аврелия улыбнулась и закрыла глаза. Я пошатнулся и вскрикнул:
— Я остаюсь без утешения на жертву отчаянию! О, спасите! Спасите меня от этой муки!
Тогда Аврелия еще раз открыла глаза:
— Медард, — проговорила она, — ты поддался внушениям злого духа, но разве я осталась чиста от греха, надеясь достичь земного счастья в своей преступной любви? Предопределение Всевышнего назначило нам искупить грехи нашего преступного рода. Эта общая цель соединила нас любовью, царствующей над звездами и не имеющей ничего общего с земным счастьем. Лукавому врагу человеческому удалось скрыть от нас глубокое значение нашей любви и околдовать нас жесточайшими своими соблазнами, так что мы лишь путем земного уяснили себе небесное. Ах! Ведь я сама призналась тебе в любви в исповедальне. Вместо того чтоб пробудить у тебя мысль о вечной любви, я зажгла в твоей душе адское пламя желаний. Оно пожирало тебя, и ты решил потушить его преступлениями… Мужайся, Медард! Несчастный безумец, соблазненный злым духом, думал, что обязан покончить начатое тобою, но он явился лишь слепым орудием, через которое исполнилось Предопределение. Мужайся, Медард! Скоро… Скоро…
ebooksa