Все, как океан, все течет и
соприкасается; в одном
месте тронешь, в другом
конце мира отдается.
Откуда являются фантастические образы? Можно предположить, что в незапамятной древности они были заложены в наше подсознание небесными создателями человечества — как память о том «саде ослепительных планет», где были взлелеяны семена, проросшие на Земле. Отблески этой сверхъестественной памяти озаряют лишь избранных.
Или: Праматерь-Природа, от избытка самотворящих сил, создав мир изначального разума и гармонии, сотворила еще и незримое, но не менее реальное Зазеркалье. Только некоторым ее избранникам-гениям дозволено время от времени заглядывать в сие магическое стекло.
Или: невероятные картины проецируются на нашу планету из других миров, по жесткой избирательной программе внедряясь в воображение лишь тех, кто способен воспринять и выразить их иррациональность…
Или: фантастические образы — это некая «высокая болезнь» мозга, порожденная внешним воздействием (наркотики, сильнейшие нервные потрясения и т. д.).
На эту тему можно строить любые предположения, ибо тайна творчества воистину сокрыта за семью печатями. Однако любопытно и то, что появление на свет доброй половины фантастических сочинений, собранных в настоящем томе, с большой долей вероятности может быть объяснено именно психическим потрясением.
Казалось бы, вполне благопристойно складывалась жизнь Михаила Ларионовича Михайлова. Сын горного чиновника и дочери киргизского хана Ураковой. Одаренный юноша, чей дед был крепостным холопом родовитых Аксаковых и умер под розгами, защищая свою волю, которую ему перед своей смертью завещала на словах старая барыня и признать которую не хотели ее наследники. Знаток нескольких языков, блистательный переводчик Гейне, Лонгфелло, Эсхила, о чьей деятельности в этой области весомо отозвался Александр Блок: «Не превзойден никем». Заметный представитель «натуральной школы», автор повестей «Адам Адамыч», «Перелетные птицы», «Кружевница», «Голубые глаза», «Стрижовые норы». Один из лучших публицистов России, его «Парижские письма», «Лондонские заметки», статьи о женской эмансипации пользовались немалой популярностью. Как видим, трудно представить себе человека, более далекого от фантазирования.
Но вот 14 сентября 1861 года Михайлова — за распространение прокламаций против самодержавия — арестовывают, швыряют в каземат Петропавловской крепости, а через три месяца (в годовщину восстания декабристов) на «позорной колеснице» препровождают на Сытную площадь. При стечении народа палач на эшафоте поставил узника в полосатой робе на колени и переломил над ним шпагу. Так закончилась, по существу, еще молодая жизнь. Начались мучения сибирской каторги, фантомы смерти заживо. Непостижимо, но именно в эту черную пору Михайлову открылись «во глубине сибирских руд» какие-то пространственно-временные туннели и он смог создать свое лучшее творение — первую в мировой литературе пассеистическую (обращенную в глубочайшее прошлое) утопию, изображающую человека доисторического. Романы на эту тему: братьев Рони «Вамирех» (1892), «Хищник-гигант» (1920), Д. Пахомова «Первый художник» (1907), П. Джунковского «В глубь веков» (1908) появятся много позднее.
Утопия Михайлова не случайно названа «За пределами истории». И не случайно написана перед самой смертью. Картины идиллического быта перволюдей — своеобразная форма протеста мыслителя против ужасов крепостничества, против барского гнета, уродующего все живое, против олигархии, истребляющей всякое инакомыслие. Вышвырнутый за пределы культурной ойкумены, Михайлов на воображаемой «машине времени» унесся в обитель земного рая — и не пожелал оттуда возвращаться. А современникам показалось, что он просто покинул белый свет.
Николай Гаврилович Чернышевский был всего на полгода старше Михайлова и прожил почти вдвое дольше. О чем думал он, когда под вой осатанелой пурги слушал в остроге «сцены из быта первых людей», которые читал ему автор, друг, союзник, со-узник? Вероятно, о схожести их незадавшихся судеб. И он, Чернышевский, бил уже именитым литератором, когда грянул арест — нежданно-негаданно, без явных причин, если не считать доноса провокатора. И он испытал жесточайшее душевное смятение, томясь целых два года в каменной норе Петропавловки. Дабы не сойти с ума от одиночества, арестант днем и ночью сочинял, исписав свыше шести тысяч листов бумаги. Всего за три месяца лег на стол роман «Что делать?», первая в мире социалистическая утопия, где в снах Веры Павловны маячило будущее — светозарное, будоражащее ум и сердце красотою, но такое далекое-далекое: дома-дворцы из стекла и алюминия, пустыни, преображенные в цветущие сады, счастливые люди, добившиеся свободы, равенства и братства. Где были сказаны те самые святые слова, которые курсистки заучивали наизусть и читали на вечеринках: «Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести; настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы успеете перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести».
Он, пылкий провозвестник преображения настоящего ради грядущего, даже в мрачном каземате не очень-то опасался за свою судьбу, полагая, что арест — это случайность, недоразумение, нелепая ошибка. Но когда и над ним, поставленным силком на колени, на эшафоте все той же Сытной площади, все так же сломали шпагу, все так же заклеймили клеймом «государственного преступника» и объявили, вослед за каторгой, вечное поселение в Сибири, — вот тогда-то, в роковые мгновения, сияющие дали будущего вдруг потемнели, обагрились кровью, как закат пред грозою.
Через семь лет после позора на Сытной Чернышевский окончательно проклянет в своей антиутопии и грядущее, и Россию в грядущем, эту «империю зла», которая варварски обрушила подобие термоядерных бомб на соседние государства и сама же погибла от ответных ударов. Столь страшная фантасмагория не рождалась ни под чьим пером в нашем Отечестве ни в прошлом, ни, что удивительно, даже теперь.
Однако замечено издревле: тот, кто проклянет своих мать, отца, племя, род, народ, родину, — сам становится добычей космических, кармических тайнодейств. И закон вселенского воздаяния сработал неукоснительно. Чернышевский, бывший всеобщим кумиром, идеологом бунтарства, духовным пастырем студенчества, оставшуюся часть жизни своей доживал в безвестности. Сейсмические бомбы, обладающие «силой геенны», что были мысленно брошены им на Москву и Петербург, уничтожили не обе наши столицы «на триста часов пути кругом», а самого изобретателя. Пожирателя Книг, как он сам себя называл. Чудака, долгие годы пытавшегося соорудить вечный двигатель — и так и не соорудившего оного.
Полвека спустя «пламенные революционеры» (которые истребят за семьдесят лет своего правления пол-России) провозгласят Чернышевского своим духовным предтечею. Однако и эти неистовые разрушители будут, как черт ладана, бояться всеиспепеляющей коротенькой антиутопии-дилогии. Во всяком случае автор этих строк свидетельствует: многократные, многолетние попытки опубликовать «Кормило Кормчему» и «Знамение на кровле» в самых разных изданиях неизменно натыкались на панический отказ.
22 декабря 1849 года в том же Петербурге, но на Семеновском плацу, вместе с товарищами-петрашевцами дожидался смертной казни уже знаменитый писатель гоголевского направления, восходящая звезда российской словесности Федор Михайлович Достоевский. Вся вина 28-летнего преступника, до этого урочного часа полгода протомившегося в Алексеевском равелине распроклятой Петропавловки, заключалась в пропаганде социалистическо-утопических идей — не более того. Солдаты стояли с ружьями на изготовку. Народ безмолвствовал, как принято на Руси. До команды «Пли!» оставалась, может быть, минута. Какие образы проносились в смятенном сознании Достоевского?..
Ему было шестнадцать, когда смерть унесла любимую мать, кроткую, погруженную в молитвы и стихи. Через два года крепостные крестьяне в имении под Зарайском насмерть забили камнями, ногами и кольями его отца — не вынесли жестокосердия барина. И вот теперь костлявая старуха с пустым черепом занесла свою безжалостную косу и над головою несчастного сына, подверженного припадкам эпилепсии.
Однако в последние мгновения земного пути что-то нарушилось в работе машины вселенского воздаяния: император Николай I всемилостивейше заменил расстрел каторгой.
ebooksa