Ворон Доктора Ф

- Слушаюсь, госпожа. Вы уже кого-то заметили? - становясь тенью хозяйки, говорил слуга, словно весь исполненный энтузиазмом и преданностью.

- Я плохо разбираюсь в этой толпе, из нее, кажется, невозможно вычленить ни единого лица, - поняла, что несколько теряется в социуме Розалинда, надеясь, что слуга ни за что не отстанет от нее ни на шаг, однако он проговорил:

- Что ж, если прикажете начать расследование, мне придется покинуть Вас на некоторое время, садитесь в поезд, ничего не бойтесь. Я никогда не опаздываю. Все пройдет по плану, не сомневайтесь.

Далее приглушенный голос слуги исчез, не ощущалось более нигде его присутствия, Розалинда растеряно встала посреди вокзала, как маленький ребенок, не понимая значение цифр на табло и не зная, что делать с двумя билетами. Ей становилось жутко и одиноко, жутко одиноко, словно снегирю, который предчувствует смертный час, объевшись обледенелой рябины, горящей соблазнительным, словно спасительными гроздьями на мертвых зимних ветках, которые по весне оттаивают и оживают, а птицы уже нет. Все живое лишь раз умирает, а спящие без сновидений и вовсе не живут, поэтому не обладают страхом, отделяющим границы миров.

Но тогда девушка вспомнила, что слуга вручил ей револьвер, который и поныне тяжело оттягивал внутренний карман пальто, грозясь прорвать подкладку. Она не знала, как стрелять, но отчего-то успокаивалась, понимая, как легко ей убить - глубинный, подсознательный независимый разум ничто не сдерживало.

Что же такое снегирь? Нечто живое? Да и при чем здесь снегири до суеты осеннего вокзала, где смешались судьбы разлук и встреч, порой чересчур добровольных разлук. Люди попадались разные, ни один не внушал доверия, поэтому и шпионов вычислить не удавалось, Розалинда всегда дичилась и пугалась социума, не желая принадлежать ему. Кто-то шел, далеко… Снег еще не выпал, вернее, стаял и не обещал вернуться, но всех несла дикая вьюга обыденного, названного судьбой.

Страх порождал воспоминания об агрессии, чувства крошечного загнанного зверька.

Цетон не возвращался, но обещал не опоздать, Розалинда верила слуге, но знала, что он всегда лжет, с самого начала, бессовестно, бесчеловечно, да он и не являлся человеком, откуда бы к нему еще и совесть прилагалась? И все-таки по сравнению с остальными - враждебными и неопознанными, он являлся пока что только скрытым врагом, но размышления отзывались горечью: “Чем больше лжешь, тем больше убиваешь себя… Не правда ли это и для Воронов? Ведь чем они отличны от людей? А многим…”

И повсюду чемоданной воронкой шагали, как молотки, люди, все те, чужие, которых она хотела и могла убить. Но ведь это разрушило бы все планы, а мозг ее был расчетливо чист и холоден, но “древний хаос, родимый” все шевелился в подсознательном омуте. Чего же просил ветер, если снег все равно выпадает, чтобы быть растоптанным, а величие крепостей стоит, чтобы когда-то пасть, стать музеем, распасться ветхим булыжником. Ветер тоже спал без сновидений, так что язычество заставляло его слушать, впрочем, она не слишком любила Тютчева, хотя как-то раз, в Германии, в Мюнхене, видела место его посольской работы. А впрочем, мысли снова отвлекались ненужным покоем.

Жажда убить, чужое падение - полет… Да только ради чего сейчас, она предчувствовала, что есть на ком сэкономить злобу.

А люди вокруг… Возможно, они тоже, если не все, то многие, искали сквозь “мгновенный лед” свой ответ. Фет… Он тоже не знал, за что погибла любимая, из-за него, из-за него… Как знать, быть может, тоже Ворон. Впрочем, нет.

Одиночество рождало чудовищ. Поезд готовился к отправлению, Розалинда по-детски злилась, еле-еле найдя перрон, впрочем, она считала, что все будет хорошо, потому что ничего нет, на самом деле ничего нет. Она отвергла Вопрос, только порой во сне вновь мнилось ощущения саморассмотрения через чужое бытие. Издалека, в темноте…

Странные существа ее окружали, вернее, все они звались людьми, но она как-то не воспринимала их, как и себя. Она в содействии заморозки ограничила мнение при восприятии только внешними параметрами выгоды, не пробираясь в сердцевину, а раньше, кажется, умела насквозь ощутить человека, возможно, в этом и заключался Ответ, но ведь в них обитал тот же Вопрос, а, значит, они только усугубляли боль. Так она их и возненавидела, кажется, впрочем, она-то теперь точно не могла определить.

“Вот сейчас я единое, но я всего лишь лед и в любой миг распадусь тысячью остро ранящих осколков. И что так все стремятся к единству? Одной тоже неплохо… Где там слуга уже?” - размышляла, сидя в купе у окна Розалинда.

Поезд отправился, Розалинду охватила тревога. Она бы наслаждалась своим нынешним одиночеством, она всегда его любила, даже одиночество без свободы - без разницы на воле или за решеткой - все равно никто не мог ее понять. Только не с таким количеством врагов, не с их щупальцами спрута, желающим проникнуть во все ее сокровенные уголки одиночества. Они выводили из равновесия… Раздражало.

Наконец появился Цетон, торопливо прошептав:

- Скорее, пока не пришли проводники. Вон те двое, на платформе.

- Не вижу, ну хорошо, ты их вычислил, и этого достаточно, - отозвалась неуверенно Розалинда, понимая, как жутко сливается в одно лицо толпы весь этот “хаос лиц”. - Веди.

- Поезд тронулся. Необходимо, чтобы они поверили в наше отправление, - торопливо говорил вполголоса Цетон.

“Те двое на перроне… Не знаю, что это, но это непреодолимая жажда убийства, как у неупокоенного мертвеца, она смотрит на меня из темноты моей пустоты, она и есть зверь, она вскипает в крови, отзываясь сладостью на языке. Я хочу, чтобы они были мертвы… - вдруг ожесточенно и пьяняще довольно окунулась в свое прошлое безумие Катарина, ах, снова новое имя пришло ей на ум… Она не ощущала своего бытия, сложно описать, каково это, не ощущать бытия на протяжении многих лет, сознавая и вспоминая прошлое его ощущение, не испытывая при этом и тени былой радости. Катарина? Из “Укрощения Строптивой”? Вполне подходило для зверя внутри… Вот и пустота обрела имя.