Наследница тамплиеров

— Куда ты поплывешь? — спросила Изабо.

— Сперва — в сторону Дании. Я должен увезти сокровище как можно дальше. Думаю, в Дании не задержусь. Там, дальше, есть морской путь в лифляндские земли.

— Да хранит тебя Господь, Арно. И тебя — да хранит Богородица, сынок.

Он вздохнул. Эта женщина не знала, чем он ей обязан. Во время тайных ритуалов с плитой он представлял себе ее лицо, ее тело, душа и плоть вскипали от страсти.

Его рука сама потянулась к поясу. К ремню был подвешен потертый замшевый кошель, там лежали отдельно обычные монеты, отдельно — зачарованные, которые приносили потомство. Бетанкур подумал, что неплохо бы оставить Изабо два турских ливра, тем более — неизвестно, какие монеты в ходу там, куда приведет путь. И тут же прогнал эту мысль: объяснить женщине особенность этих турских ливров он не сможет, а если не объяснять — она перепугается до полусмерти, увидев вместе двух монет четыре. В лучшем случае Изабо выбросит деньги в реку, в худшем — побежит к духовнику на исповедь…

Она еще долго стояла на берегу, и ночной ветер трепал ее вдовье покрывало. Сын должен был бы запомнить ее такой. А Бетанкур закрыл глаза. В его памяти Изабо следовало остаться совсем юной и восторженной, с румяным лицом, с сочными губами. Только такую он будет вспоминать.

Причал отдалялся. Арно де Бетанкур стоял с мальчиком у фальшборта.

— Не плачь, — сказал он сыну. — Может быть, вы еще встретитесь, если на то будет воля божья. Я не мог взять с собой твою матушку.

На самом деле — мог, объяснил бы всем, что Изабо — его сестра, мальчик — племянник. Возможно, многие бы поверили. Но ему, чтобы возродить гибнущий орден, требовалась именно разлука, требовалась не живая любящая женщина, а воспоминание о ней.

Эта картинка жила в памяти Митеньки Потапенко во всех ее подробностях, включая моросящий дождь и порывистый морской ветер, запах рыбы и смолы, скрип сходней, по которым тащили на судно груз, голоса беглецов, шепот брата Рейньера, творящего молитву. Жила тайно, скрытно, как узница в подвале без окон, и вот обрела свободу.

Все два месяца плаванья слились в один бесконечный морской пейзаж, приправленный тошнотворной едой, болью в животе, холодным ветром, неистребимой сыростью. Арно де Бетанкур жил надеждой. Двумя надеждами — спрятать в безопасном месте плиту для проведения ритуала и воспитать сына. Сыну он хотел передать тайну плиты, сделать его хранителем. Для этого нужно было, чтобы мальчик вступил в орден, где приносят обет целомудрия. Иначе незачем спасать эту тяжеленную плиту толщиной в локоть. Рано или поздно король Филипп умрет, и ордену потребуются деньги, чтобы возродиться, очень много денег…

Память двоилась. Король Филипп, ненавистный и проклятый покойным магистром де Моле, вдруг оборачивался банкиром Успенским — но не тем, какого знал Митенька, а молодым. Сам де Моле, благосклонно относившийся к Бетанкуру, вдруг на миг превращался в остроносого взъерошенного старика с ножом в руке. И красная «ауди» вдруг проезжала по узкой улочке старого Парижа.

Ничего особенного в этом Митенька не видел.

Гораздо больше, чем людская суета, занимала его плита, которую он обязался беречь. Связь с каменными фигурами была прочнее связи с живыми людьми, и он на много миль слышал шаги каменного коня и невнятную беседу каменных рыцарей. Ему следовало быть рядом с ними — и он, положившись на чутье, двигался к ним; чем ближе — тем острее было желание прикоснуться к плите.

Тогда, в Париже, он лучше всех с ней поладил. Жеан де Буа, резчик по камню, знал, что так будет. У него был учитель, чьего имени он не называл, а у того учителя — другой учитель. Брат Рейньер тоже унаследовал латинские заклинания от своего учителя. Им обоим было опасно оставаться в Париже. Но если Жеан де Буа добровольно отправился с обозом в Ла-Рошель, то брата Рейньера Бетанкур увез насильно, не позволяя ему даже оборачиваться. Племянники — не малые дети, убегут, уцелеют. И лучше умереть в дороге, на обочине, чем от пыток.

Судно, ганзейский когг, принадлежавший ордену, одолев проливы, шло вдоль плоского песчаного берега, и штурман, которого взяли в Копенгагене, хмуро пророчествовал: осталось последнее испытание, обойти мыс, за которым довольно тихий залив, но как раз у мыса — опасные мели, и живущие в тех краях куроны умеют расставить по берегу поддельные маяки, чтобы заманить судно, уложить его на песок, а потом окружить десятком лодок и растащить все, что там найдется. Бетанкур отвечал: люди, которые вместе с ним взошли на борт, готовы драться. Он и сыну выдал длинный нож. Но, к счастью, драться не пришлось.

Жеан де Буа вместе с четырьмя беглецами остался в Риге, там строили собор, требовались камнерезы. Брат Рейньер умер на судне во время шторма — не самая плохая смерть, и морское дно — не самая плохая могила. Господь был милостив ко всем, кто ушел в это плаванье: они спаслись от тюрьмы и пыток, они уцелели, потрепанное судно пришло в гавань, плиту в целости и сохранности сгрузили на берег.

Эти воспоминания были живы, и связь человека с каменным изображением была жива.

Митенька знал, что плита в опасности. Митенька, который перестал быть ленивым и пугливым референтом, спешил на помощь своему сокровищу.

И в памяти воскресла Изабо — маленькая, белокурая, изящная, как ангелочек. Когда ее обвенчали со старым Бавьелем, ей было всего пятнадцать лет. Когда Бетанкур встретил ее — восемнадцать.