Золотая цепь

– Значит, просыпайся. Ты нужен в бальном зале, кавалеров для танцев не хватает, – сообщил Джеймс. – Там просто целая толпа девчонок.

– К дьяволу бальный зал, – буркнул Мэтью, выползая из-под стола. Он был облачен в великолепный светло-серый костюм с голубоватым отливом, в петлице торчала бледно-зеленая гвоздика. В руке он сжимал хрустальный графин.

– К дьяволу танцы. Я намереваюсь остаться там, где я есть, и напиться как следует. – Он посмотрел на графин, потом поднял на Джеймса взгляд, полный надежды. – Можешь ко мне присоединиться, если хочешь.

– Это портвейн моего отца, – заметил Джеймс. Он знал, что вино очень сладкое, но очень крепкое. – Завтра утром тебе будет худо.

– Carpe decanter[7], – пробормотал Мэтью. – Ничего не будет, это хороший портвейн. Знаешь, я всегда восхищался твоим отцом. Собирался в один прекрасный день стать таким, как он. Но вот однажды я познакомился с магом, у которого было три руки. Он мог одной рукой драться на дуэли, второй – тасовать колоду карт, а третьей – расшнуровывать корсет дамы, и все это одновременно. Теперь я мечтаю быть похожим на этого парня.

– Ты уже напился, – неодобрительно произнес Джеймс и протянул вниз руку, чтобы отобрать у друга выпивку. Однако Мэтью, несмотря на хмель, не утратил ловкости: он мгновенно убрал графин, вцепился в запястье Джеймса и сдернул приятеля со стола. Секунду спустя они покатились по ковру, словно дерущиеся щенки; Мэтью захлебывался от истерического хохота, а Джеймс пытался вырвать у него сосуд с вином.

– Слезь… с… меня! – прохрипел Мэтью и отпустил противника. Джеймс повалился на спину; при этом из графина вылетела пробка, и портвейн залил его одежду.

– Только посмотри, что ты наделал! – сердито воскликнул он, вытащив из кармана платок и пытаясь промокнуть алое пятно, расползавшееся по его белоснежной рубашке. – От меня воняет, как от пивовара, а выгляжу я, как мясник.

– Вздор, – фыркнул Мэтью. – В любом случае, девчонкам нет никакого дела до того, во что ты одет. Они слишком заняты, чтобы обращать внимание на тряпки: пялятся в твои бездонные золотые очи. – Он уставился в лицо Джеймсу, выпучив глаза до такой степени, что лицо у него сделалось, как у безумца. Потом собрал глаза в кучку.

Джеймс нахмурился. Действительно, глаза у него были огромные, с пушистыми черными ресницами, прозрачные и золотистые, словно некрепкий чай; но над ним столько издевались в школе из-за этих необычных глаз, что до сих пор разговоры о них вызывали у него лишь раздражение.

Мэтью поднял руки и растопырил пальцы.

– Мир! – заискивающим тоном произнес он. – Больше не ссоримся. Можешь вылить остатки портвейна мне на голову.

Джеймс невольно улыбнулся. На Мэтью невозможно было долго сердиться. На него практически невозможно было даже рассердиться.

– Пойдем со мной в бальный зал, пополним ряды кавалеров, и тогда я с тобой помирюсь.

Мэтью покорно поднялся – сколько бы он ни выпил, он всегда уверенно держался на ногах. Он протянул Джеймсу руку, которая нисколько не тряслась, без малейшего усилия помог другу подняться и поправил лацканы его смокинга, чтобы прикрыть винное пятно.

– Не желаешь принять немного портвейна внутрь, или предпочитаешь носить его на себе? – И он протянул Джеймсу пресловутый графин.

Джеймс отрицательно покачал головой. Нервы у него были натянуты, и вино могло бы помочь ему расслабиться, но оно замедляло реакцию. Ему хотелось сохранить ясность мысли – на всякий случай. Он знал, что сегодня она может и не прийти. Но, с другой стороны, она могла и появиться. Прошло шесть месяцев с того дня, как он получил ее последнее письмо, но ведь сейчас она была в Лондоне. Нужно быть готовым ко всему, думал Джеймс.

Мэтью грустно вздохнул и поставил графин на каминную полку.

– Знаешь, как говорят, – произнес он, когда они с Джеймсом вышли из комнаты и зашагали по лабиринту коридоров к бальному залу, – пей, и уснешь; спи, и не будешь грешить; не греши, и спасешься; следовательно: пей, и спасешься.

– Мэтью, ты способен грешить даже во сне, – произнес чей-то томный, вялый голос.