– Зрим, – за всех ответил Барченко. – И мыслю, что сим влачимым бяше Вадим наш Сергеевич. А вон и рукавица его на проволоке…
– Вот же жеваный крот, Маркс твою Энгельс! – заругался Чубатюк. – Да я этим Леонардам недовинченным живо кукундер прополю. Они у меня в мох зароются и будут клюквой на все стороны плеваться!
– Тоже мне, бугай костромской… твою… на… – как всегда матерно и скучно выбранился Прохор.
И тотчас тень Макара накрыла его целиком, точно карта Советского Союза какую-нибудь Португалию или Румынию.
– Ты… хомяк небритый! Тебе шапка мозоль не натерла? Ты у меня черепок в два кармана положишь, итить твою сковородку!
– Макар Пантелеевич, охолоните, – попросил Барченко, глядя на изрытые снега. – Нам надо через проволоку перебраться. Она уже надрезана, перелезть будет несложно.
– Так давайте я! – Макар громадой двинулся к колючке. – Я эти ниточки голыми руками порву!
Но Хойко опередил его – сбросил с ног лыжи, поставил их на нижний ряд проволоки, который Вадим не успел перерезать, и, как по мостику, перешел через препятствие. Там принял вид ищейки, уткнулся взглядом под ноги.
– Чего ты канителишься… на… твою в…? – крикнул Прохор, выплюнув папиросу. – Куйву своего увидел?
Хойко не ответил – поднял руку, в которой был зажат ижевский кортик с серпом и молотом.
– Это Вадима Сергеевича! – определил Барченко. – Мнится мне, что он оборонялся, но супостатов было больше. Его повергли и повлекли в полон…
– В полон? – засомневался Подберезкин. – Не едят ли здешние дикари человечинку, а?
– Мы не дикари! – гордо вытянулся Хойко. – Мы не едим людей, и боги наши не просят в дар ничьих жизней, коххт ялак!
Произнеся эту тираду, Хойко усмотрел еще что-то поодаль. Сунулся туда, провалился по пояс, сделал шаг, другой.
Сильнейший взрыв потряс ловозерскую тундру. Там, где стоял лопарь, вырос столп высотой с двухэтажный петроградский дом, из него фейерверком брызнули обломки лыж, шматки одежды, оторванные конечности. Комья выдранного дерна осыпали Барченко, Чубатюка, Адель и Подберезкина – те даже пригнуться не успели. Протерли запорошенные глаза и увидели, как столп медленно размывается ветром, ссеиваясь в темную воронку.
– Мать моя в коньках на босу ногу! – только и выговорил ошарашенный Макар. – Вот это чебурахнуло…
Лежит, значит, Вадим у себя в детской на пуховой перине. Перина мягчайшая и почему-то ворсистая, но это не создает неудобства, а наоборот – по выражению Адели – потешно. Шерстинки щекочут Вадиму шею, и он смеется и смотрит на люстру, что висит под потолком детской. Люстра тоже потешная – огоньки в ней слились в один светящийся блин. В комнате жарко от натопленного камина – топят всегда днем и ночью, когда Вадим болеет, а сейчас он именно болеет, потому что дышать тяжело, и голову ломит, и кожа вся горит. Опять, видно, с пацанвой соседской в снежки заигрался, простуду подхватил… А еще в комнате пахнет горелыми шкварками (кухарка у себя напортачила, и запах по всему дому расползся) и травяной заваркой (ну это понятно – сейчас зверобоем или каким-нибудь шалфеем поить начнут).
Люстру над Вадимом застит чья-то тень. На миг ему чудится, будто это Баррикада Аполлинарьевна, она смотрит на него по-матерински ласково, но тут же растворяется… Вместо нее возникает девушка престранного вида: кареглазая, губастенькая, каштановые волосы заплетены в мелкие-мелкие косички и перехвачены на лбу расшитым ремешком. Нерусская. Или полурусская, с ходу не определишь. Если сравнить с Аделью – совсем не раскрасавица, однако что-то есть в ней такое притягательное – как во многих иноземных женщинах бывает. И одета комично: платье не платье, сарафан не сарафан, а… вот и слово точное не подобрать… душегрейка какая-то. Цветастая, бисером сплошь расшита. Будто на деревенский праздник вырядилась или для представления в домашнем театре. Кто ж такая? Служанка? Вроде не было…
– Пить!.. – просит Вадим, и опереточная девица подает ему глиняную чашку, в которой плещется бордового оттенка взвар.
Она вливает несколько капель в рот Вадима. Непереносимая горечь печет язык и нёбо, Вадим давится, вскакивает и… окончательно приходит в себя.
ebooksa