Восхищение

Трубку взяли через пять долгих гудков.

– Проснулся, значит! – сказал старый друг. Фоном у него шли какие-то помехи, какой-то треск, словно пилили дерево или что-то в таком роде. Показалось, что кто-то кричит там, в эфире, но крик был далеким, почти неслышным, и мог быть просто обманом слуха.

– Я тут заперт, – выдохнул Живов. Он начал ходить по кругу, мимо кровати, тумбочки, оброненного блокнота. – Меня кто-то запер, на ключ, снаружи. Шутка такая, да?

– Хорошо, что заперт, – ответил друг. – Хорошо, что живой. Значит, сгодился.

– Сгодился для чего?

– Ну, это… – Друг замялся, и вдруг в эфир влетел истошный болезненный вопль, что-то вроде: «ПО-МО-ГААА…» и мгновенно оборвался, утащив с собой в неизвестность все остальные звуки, все эти потрескивания, гудения и шуршания.

– Алло? – спросил Живов в тишину трубки. – Ты тут вообще?

– Хороший ты человек, Живов, – сказал в трубку старый друг. – А я – подонок. Безвольное, значит, трепло. Выменял себе вечную жизнь на предательство. Заманиваю таких, как ты. Продаю ваши талантливые души, заставляю, значит, мучиться. Нельзя так.

– Ты о чем?

– У тебя, Живов, талант. – Голос друга будто звучал отдельно от его тела. Живов почему-то не мог представить друга, говорящего в трубку. Телесная оболочка исчезла, и в телефоне каким-то образом поселился только этот голос, сделавшийся вдруг тоскливым. – Какой-то потусторонний дар. Вот что ты делаешь, извращенец хренов? Онанируешь на рисунки женщин. А есть еще Кондратьев. Он фотографирует понравившихся людей, потом развешивает фото в спальне и орудует у себя в заднице во-от таким дилдо. Удовольствие получает. – Старый друг вздохнул. – Только это ни хрена не удовольствие. Вы своим даром и желанием замыкаете цепи. Как гальваническими батареями, помнишь? Выуживаете в наш мир тех, кого здесь быть не должно.

Живов присел на край кровати, ощущая, как бьется сердце. А еще по вискам обильно заструился пот. Душно стало в номере. Хоть вешайся.

– Ты пьян? – спросил он с надеждой.

– Если бы. Жалко мне тебя, Живов. Я до последнего им ничего о тебе не говорил. Тянул время. Думал, закончится все это. Насытятся. А вот не закончилось. Ты здесь. Самый талантливый и желанный. Знаешь, почему? Ты единственный, кто может рисовать ведьм. Этим своим онанизмом. Замыкаешь цепь и – вуаля! – новенькая ведьма готова. Гений ведь в этом и заключается. Из воображения выуживать что-то реальное. Через желание, через искорку…

– Ты пьян, – повторил Живов. – Проспись, дружище, завтра поговорим. Ну нельзя же такое по трезвости придумать.

Старый друг помолчал, а потом сказал негромко:

– За тобой пришли. Не бойся, жить будешь. Не так хорошо, как раньше, но будешь. Другим меньше повезло. Тем, кто просто извращенцы, а не таланты. Их больше нет. Бывай.

Он отключился, и Живов пару секунд тупо смотрел на телефон, пытаясь собрать мысли в кучу.

Он вспомнил свой самый первый раз. То самое желание. Хлорка в туалете, звук кипящего чайника на кухне, а еще – запах сожженной бумаги. Он уничтожил рисунок, устыдившись сделанного. Уничтожил образ.

За дверью раздались шаги, и Живов суетливо подскочил с кровати.

Провернулся замок.