Восхищение

У почтовых ящиков жалась к стене девочка. У нее в руках подмигивал телефончик, свет от экрана делал лицо бледным и большеглазым.

Мимо девочки и даже как будто сквозь нее проходили безликие люди – к распахнутой двери в подвал. В подвале не было привычного белого света, а только мелькали блики телефонов, и в этих бликах судорожно извивались тени. Аня зашла, пригнувшись, и увидела вокруг опавшие листья, обрубки ветвей, лопнувшие плоды и много-много семян. По полу растекались темные вязкие лужи. Кругом суетились безликие люди, фотографировали, курили, смеялись, охали, кричали, а все вместе – сплетничали.

У Дерева стоял мужчина в шортах и резкими быстрыми ударами рубил ствол. На плечах его сидел пацан. Он царапал мужчине лицо, рвал волосы, грыз зубами уши и шею. Он кричал:

– Не надо, пап! Не надо! Зачем? Не надо!

Аня тоже хотела броситься на мужчину, потому что нельзя было рубить Дерево, нельзя было лишать людей того, что давала его сила. Взрослые не понимают. Им не объяснить.

Она сделала шаг вперед, что-то вцепилось ей в щиколотку, и Аня увидела обрубок руки, торчащей из влажной шевелящейся массы. Несколько кривых пальцев оцарапали кожу, оставив на щиколотке до стопы глубокие царапины. В этот момент Аня вспомнила, как же она на самом деле ненавидит собирать сплетни!

Где-то наверху лежала больная бабушка, и ей требовалась помощь. Это – важнее. А не подвал и Дерево. Господи, ну когда же я уже вырасту!

Она наступила на обрубок руки, ломая скрюченные пальцы. Люди-тени вокруг закричали в унисон, замелькали вспышки фотокамер. Мужчина на секунду обернулся, у него было страшное искаженное лицо, все в темных каплях.

– Рубите! – весело закричала Аня и побежала из подвала прочь, к бабушке.

Когда папа понял, что перерубить толстый ствол не удается, он принялся за ветки и плоды. Срубал, ломал, отшвыривал, кромсал, топтал, мял.

Вовка хотел его остановить. Бесполезно.

Вовка слышал, как кричат тени вокруг, как лопаются плоды, лишенные поддержки Дерева. Подвал наполнился душными влажными испражнениями плодов, а папа вершил свое дело, свихнувшийся или, наоборот, прозревший.

Он перестал рубить, когда у Дерева не осталось больше ветвей, все листья опали, а плоды были уничтожены. Искромсанный ствол дрожал. Света больше не было. Только какие-то мелкие назойливые вспышки мелькали вокруг, будто светлячки.

Сразу стало тихо.

Вовка сполз с папиной спины. У него болели пальцы, два ногтя были содраны. Губы лопнули от криков, и по подбородку текла кровь.

– Пойдем, – коротко сказал папа. – Надо убираться из этого места. Валить на хрен.

Он взял Вовку за руку и поволок за собой, распихивая ногами остатки людей-плодов. С особенным удовольствием наступил на чью-то голову, и она с хрустом расплющилась.

– Папа, ты не понимаешь. Папа, ты уничтожил что-то очень хорошее! Что-то такое… – тараторил Вовка, впрочем негромко и скорее самому себе.

Они вышли из подвала, папа завозился с телефоном, включил фонарик. Луч света выхватил старые ржавые почтовые ящики. Те торчали из стены, как редкие зубы. На распахнутых дверцах лежал толстый слой пыли.

Перил на лестнице не было, только торчали изогнутые куски металла, а ступеньки большей частью давно раскрошились. На стенах Вовка заметил пятна грязи, кривые рисунки краской, множество надписей, наслаивающихся одна на другую. Пахло мочой и сигаретным дымом.