– Бог-то один, молиться ему всё едино как. А только зря наши девки глаза об него трут. Ему Верка Кожина глянется, глаз положил.
– Как положил, так и сымет. Степан дочку за басурмана не отдаст, видит Бог.
– Что ты про Бога заладил… Решать-то не Бог будет, Баяр со Степаном.
Приметливые клятовские мужики угадали верно: Баллы́ приглянулась четырнадцатилетняя дочка Степана Кожина. А она и не помышляла о любви. Каталась зимой на санках с горы, на Рождество ходила с подружками по избам, распевала колядки и объедалась сладостями, на Ивана Купалу плела венки и, подражая взрослым девушкам, гадала на суженого. И сама о том не ведая приворожила-присушила Джемалова-младшего агатово-чёрными длинными ресницами – такими же, как у отцовой любимицы, жеребой кобылы Дюрли (в переводе с туркменского: жемчужина). Обжигала озёрным холодом глаз, которых не опускала при встрече, как того требовали приличия. Искушала-дразнила губами – по-детски капризными в её неполные пятнадцать лет. «Семнадцать исполнится, присылай к Кожиным сватов» – сказал Баллы отцу. – Калым богатый дам, не откажет Степан, отдаст дочку. Он на деньги падкий, за рублём на пузе поползёт».
Баяр пробовал было его увещевать, мол, люби кого хочешь, а женись на своей. Да где там… Баллы не сводил с Веры глаз, о другой не хотел даже слушать. И не знал, что в своих снах Вера видела не его.
7. Солоно хлебавши
Конезаводчик миллионер, а мы как были нищими, так ими и остались, вздыхали деревенские. Клятовская молодёжь перебиралась на жительство в Котлов. Старики умирали, обветшалые дома продавали на дрова. Половина деревенских изб приобрела статус дач. Старожилы пекли по избам пироги, ходили к соседям гонять чаи с разговорами и смотреть телевизор.
У Офицеровых телевизор цветной, дочкин подарок. А живут одни: приёмная дочь после интерната домой не вернулась, осталась в городе. Получая паспорт, сменила ненавистное имя Элеонора на благозвучное Лидия. Окончила профтехучилище по специальности повар-кондитер и работала в котловском кафе, а по выходным бегала на танцы. Вышла замуж за нескучного паренька и уехала с ним в город с красивым названием Заозёрный, от Котлова за триста шестьдесят километров, а от Клятово за триста шестьдесят восемь. Родила сына и через пять лет развелась, не выдержав мужниного разгильдяйства и пьянства.
Тем летом она отвезла пятилетнего Гриньку к матери в деревню, о чём горько жалела: мальчик сорвался с чердачной лестницы и чудом остался жив. На чердак он залез с ловкостью циркача, а когда спускался, ступенька хрустнула под ногой и сломалась. Повиснув на руках, Гринька соображал: покричать бабушке, чтобы его сняла, или спрыгнуть. Прыгать было страшно. Звать бабушку – ещё страшнее: отругает, что полез куда не надо, да веником по заднице отходит. Так уже было, Гринька больше не хотел. Да и не услышит баба Даша из сарая. А руки уже устали. Гринька зажмурился и прыгнул. И распорол голень о стоящие внизу вилы.
Линора увезла его, орущего, в котловскую больницу, не доверив местной фельдшерице. В больнице укололи обезболивающее, зашили рану и велели прийти через неделю, снимать швы.
Пока не отошёл наркоз, Гринька чувствовал себя героем. Врач ему так и сказал: «Ты у мамки молодец, просто герой!»
Линора думала иначе:
– Ты зачем на чердак полез? Тебе кто разрешил?!
– Никто не разрешил. Баба Даша в сарае была, она не видела. Я уже три раза лазил, я умею. Там ступенька сломатая была, я и упал.
– Сломатая… На чердак лез, целая была, а как спускался, сломалась? Кто ж её ломал-то? Признавайся, что со ступенькой делал? Ногой по ней вдарил али сразу обеими?
– Ничего я не делал, она сама. Я вниз спускался, она ка-аак хрустнет! А я висю и думаю, прыгать или бабу Дашу позвать.
– Чего ж не позвал-то?
– Сарай-то далеко, она не услышит, а я висеть уже устал. Ма, а я правда герой?
– Герой, герой… башка с дырой!
Больше она в Клятово не ездила: не смотрит мать за мальцом, ведь насмерть убиться мог. Злилась на мать, а думала про Избяного. Его рук дело, больше некому. Да и вилы кверху зубьями – кто ж ставит? Мать никогда не ставила.