Фингерман некоторое время молчал.
- Я не могу перестать думать о ее глазах.
Уилкс тоже не мог, и именно это не давало ему спать по ночам. Каждый раз, закрывая глаза, он видел, что они смотрят на него. И почему это происходило? Этого он не знал. Но в них словно что-то пряталось, что-то пряталось в темноте, что-то почти дикое и почти нечеловеческое, как будто разум за ними стал неуправляемым, и она прилагала огромные усилия, чтобы скрыть этот факт. Он хотел верить ее словам. Он очень хотел этого, потому что, зная ее историю, он уважал ее за то, что она делала, и хотел быть с ней помягче... но эти проклятые глаза продолжали наблюдать за ним, выглядывая из теней его разума, электрические и режущие.
Пока они выезжали из Хиллсайда, Уилкс изучал меняющиеся цвета деревьев. Только начало, но как все это было красиво. Каким свежим был воздух и какими одинокими выглядели надгробия, все покосившиеся, белые и выветренные, удерживающие то, что было под ними. Забавно, что кладбища могут заставить тебя чувствовать себя маленьким, незначительным, твоя собственная смертность медленно угасает день ото дня.
Это было правдой, но он не осмеливался сказать об этом парню, потому что тот придавал этому слишком большое значение, как и он сам придавал слишком мало значения.
Хотя Бад Стэплтон не мог заставить себя есть, он знал, что должен поддерживать чистоту на кухне, поэтому погрузил все кофейные чашки в мутную воду и медленно, тщательно вымыл их, наслаждаясь ощущением горячей воды, которая прогоняла морщины и онемение с его старых суставов, которые были более чем немного опухшими от холода.
Артрит. Иногда по утрам ему было плохо, и он изо всех сил сжимал кулак, а в других случаях его пальцы были просто негнущимися и неуклюжими. Горячая вода была приятна на ощупь, и сама мысль о том, чтобы что-то сделать, пусть даже просто помыть полдюжины кофейных чашек, несколько отвлекала его.
По крайней мере, он не слышал, чтобы зазвонил телефон и раздались шаги полицейских на крыльце, несущих плохие новости. Но на самом деле, к этому моменту новости уже не могли быть хорошими. В следующем году ему исполнится семьдесят четыре, а Маргарет всего на год моложе его. Если ее разум отключился и она куда-то забрела, что ж, она не переживет этого. Только не после такого долгого перерыва. Прошло уже почти сорок восемь часов.
Рыдание нарастало в его груди и поднималось к горлу, но он не позволил себе этого. Он поставил чашки на сушилку и задумался, что же ему делать теперь, когда он столкнулся с очень реальной возможностью того, что его супруга семидесяти одного года никогда больше не вернется домой и он будет один, совсем один.
Вытирая руки, он повесил полотенце с желтыми грибами на решетку печки так, как это одобрила бы его жена – аккуратно сложенное, грибами вверх, а не вверх ногами – и двинулся по коридору мимо старинного зеркала в медной раме, которое Маргарет купила на аукционе в Клинтонвилле. Это был прекрасный осенний день, такой же, как и этот, теплый, с легким намеком на прохладу в воздухе, легкий румянец, начинающий касаться листьев над головой. Он увидел себя в зеркале – сутулый старик в мятой фланелевой рубашке и зеленых рабочих штанах, седые волосы редеют, морщины на лице углубляются и начинают казаться морщинистыми, - и ему не понравилось то, что он увидел. Старик, и все летит к черту. Он был похож на потертую старую тряпку, которая вытерла слишком много разводов и отполировала слишком много столешниц и была готова для помойки. Смерть приближалась, и он чувствовал, как ее тень приближается с каждым днем. Он не хотел этого. Старики часто говорили, что не боятся смерти, но это не обязательно было правдой. Может быть, смерть воспринимается лучше в тридцать-сорок лет, но никто не ждет ее с распростертыми объятиями и не меряет на себя саван.
Он боролся с этим.
Он уклонялся от нее.
Может быть, смерть в конце концов победит (конечно, победит), но он не облегчит погоню за ним.
Он посмотрел на телефон, желая, чтобы тот зазвонил и замолчал на целую вечность. Конечно, звонили дети – Кэтрин и Пегги из Орегона, Елена из Калифорнии и Ронни из Мехико. Он мог только повторять им одно и то же снова и снова.
И все же он винил, и чувство вины было глубоким и мучительным.
Он вышел на крыльцо и сел в походное кресло, опустившись на него так, чтобы спина не слишком запротестовала. Сидя там, он поражался тому, как быстро увядает молодость, Как горько ей приходится. Если там, наверху, есть Бог, то Бад надеялся, что в своей бесконечной мудрости Он дарует ему оставшиеся годы молодости. Сорок – это примерно то, что нужно.