И вдруг меня «впустили»: наглухо закрытая до этого дверь приоткрылась. Это случилось неожиданно, но, по мнению Лурдес, закономерно: со мной произошла беда - авария. Я покалечился и опустился на несколько ступеней ниже в воображаемом мире, где отсутствие способности ходить становится моим проходным билетом в «запретную зону».
Ева заботится обо мне. Ухаживает, отдаваясь своим обязанностям со всей серьёзностью. Мы не врали о моих ногах: в её сознании больничная коляска «породила» моё увечье. И оно настолько для неё реально, что даже если я забудусь и дёрну «неживой» ногой, Ева этого не заметит. В её скрытом от всех мире мои ноги мертвы, а мне нужна её помощь. Поэтому я рядом. Поэтому днями напролёт не вылезаю из проклятой коляски.
Я заставляю себя верить, что у Евы не шизофрения, у неё – посттравматическое психотическое расстройство, которое может либо пройти, либо усугубиться и стать шизофренией. Поэтому буду инвалидом ровно столько, сколько потребуется. Буду позволять заботиться о себе и страдать от беспомощности, отращивать на голове волосы и терять мышцы, но дождусь того момента, когда настоящая Ева вынырнет из своей норы: я схвачу её обеими руками, сожму и не отпущу обратно. Никогда уже не отпущу.
Все вокруг считают, что я совершаю «благородный» поступок: тётка, Рон, Лурдес и даже Мелания. Но ни черта, в таком случае, они обо мне не знают: я здесь не по причине благородства. Вернее, в первую очередь не по этой причине.
Я люблю её.
Сложно объяснить силу и глубину этого чувства: оно не игривое, не страстное и не бурлящее, как когда-то в юности, не вызывающее головокружений и биения сердца, норовящего разорвать грудь. Оно как древнее дерево в засушливой местности, глубокими корнями тянущееся к воде. Все вокруг умерли, а оно упорно живое и будет жить, потому что слишком глубоко вросло в землю. Там есть вода, много воды, хватит обоим.
А Ева как засохшая ветка: она есть, очертания те же, но жизни и цветения нет.
Одни происшествия и события дают мне надежду, другие отбирают.
Страшнее всего стало, когда Ева пожаловалась Лурдес на Меланию, «обобравшую меня до нитки и лишившую сына». Это жутко, но ещё ужаснее то, что в выдуманной реальности Еве угрожают и продолжают играть с ней в игры. Значит, в ней уже не так комфортно. Значит, она либо вернётся обратно к нам, реальным людям, ко мне, давно разведённому и не видящему сына только потому, что это временно недоступно из-за моего проекта «Вернуть Еву любой ценой», либо нарисует новую, и я потеряю её окончательно.
Ева и Мел ни разу не встречались со школьных времён. Мел никогда не говорила мне, что родила ребёнка не от меня: мы развелись потому, что не нашли в себе сил тянуть и дальше то, что изначально не стоило и начинать. Наше имущество разделено согласно закону, как и опека над сыном. Мел не только не препятствует нашим встречам, но и поощряет их, уверенная, что Дариусу нужен отец. Нужен я.
Но я полон надежд: забирая меня из больницы, Ева повезла меня не в свой просторный новый дом на берегу залива, а в изрядно уже запущенный родительский. И в этом её выборе я вижу бездну возможностей для нас: мы возвращаемся туда, где всё началось и где закончилось. Заходим на новый круг, новый виток, и на этот раз я не допущу ошибки.
Наше обычное, стандартное утро: медовые хлопья, бекон, круасаны из Safeway, запах кофе со сливками и полнейшая тишина. Словно мы немые, или один из нас существует лишь в воображении другого. Или мы оба.
Пью приготовленный её руками зелёный чай и наблюдаю: она ест, вздыхая, затем, словно почувствовав на себе взгляд, замирает. А я перестаю дышать и ловлю момент: Ева будто на мгновение ожила.
Наконец, она поднимает глаза и впервые по-настоящему смотрит в мои. Пронзительно, глубоко. И я вижу её, я узнаю. Это недолгий зрительный контакт, короткий, потому что самый первый, но я успеваю спросить глазами: «Господи, Ева… Что я сделал с тобой? Что? Я должен знать! Скажи мне, Ева! Пожалуйста, скажи!»
Вздрогнув, она резко отводит глаза, и по моему позвоночнику ледяной змеёй сползает понимание – услышала. Услышала и тут же спряталась.
И снова тишина, пустые глаза, затянутые плёнкой отрешённости.
На следующий день я говорю ей, что мне нужна помощь в ванной – хочу помыться, но самому не справиться.
Ева не задаётся вопросом, как я мылся до этого – в течение всех последних девяносто семи дней, что мы живём в этом странноватом уединении. Она ни о чём не спрашивает, молча соглашается.
Когда её руки касаются моей кожи, мне хочется рыдать от понимания степени «нездоровья» наших отношений. Вернее, от того, что всю эту комедию в ванной я ломаю не ради неё, а ради себя.
Человек во мне, обычный, уязвимый и способный на страдания, истосковался по ней, изголодался. Евы нет, и неизвестно, вернётся ли она, а эта иллюзия, ожидание, что физический контакт принесёт облегчение – сплошной обман.