Я должен был заботиться о ней несмотря ни на что.
Я должен был любить её несмотря ни на что.
Я не имел права уходить.
Не имел, чёрт возьми, права оставлять её одну в этом доме с ними, с людьми, поломавшими нашу жизнь, отравившими наши чувства, лишившими не только семьи и родительской любви, но и возможности любить друг друга!
Утро. Ева не задаётся вопросом, что я делаю в её постели, и где моя коляска. Поднимается так, словно ничего прошлой ночью не произошло. Ровным счётом ничего.
Мои глаза не готовы слушать призывы разума и совести. Я говорю им, что Ева больна, но они не спорят, а просто смотрят. Смотрят и видят изменившиеся линии так хорошо когда-то известного мне тела.
А я всё равно хочу её. Всегда хотел. Её душа болеет, тело располнело, между нами пропасть предательства, кровного родства и отстранённости, но в это мгновение я мечтаю содрать с неё одежду и трогать, гладить, прижимать к себе…
Ева стаскивает с себя футболку, в которой спала, оставаясь в одном белье. Моё сердце останавливается, во рту пересохло, в глазах темнеет, в паху… там и до этого было максимальное напряжение. Я впитываю, пожираю глазами каждое её движение: Ева приседает на корточки, выдвигая ящики, тянется к верхнему, наклоняется, но мне видно только спину. А нужно до одури, до изнеможения, чтобы она развернулась лицом.
Она находит то, что искала, и уходит в ванную.
А я пытаюсь прийти в себя: глупец, она даже не пыталась тебя соблазнять! Она тебя не видит, не воспринимает, не помнит, кто ты, и кем был для неё!
Стараюсь дышать глубже, думать позитивно. Но до чего же, чёрт возьми, больно стать никем! И продолжать чувствовать…
Ева возвращается после утреннего душа влажная, замотанная в полотенца. Снимает их, чтобы переодеться, но я больше на неё не смотрю.
На подушке лежит скомканная футболка - та, в которой Ева обычно спит и, конечно, потеет, когда жарко или страшно. Ей бывает страшно во сне - я знаю, потому что регулярно слышу, как она кричит.
Протягиваю руку, стягиваю её с подушки и подношу к своему лицу. Ева невозмутимо наблюдает.
- Ты так сладко пахнешь! - втягиваю носом её запах и слежу за реакцией.
Я делал это и раньше, но никогда у неё на глазах. Теперь хочу, чтобы она видела и знала, потому что больше не могу скрывать то, что чувствую. Не хочу стыдиться: здесь, в этих стенах, где время остановилось, и нет проклятых осуждающих глаз, любопытных ушей, я не хочу притворяться, мне нужно быть настоящим. Честным, искренним, откровенным.
В чём бы мы с Евой ни соревновались, она всегда выигрывает. Даже если её душа заболела, а разум играет в прятки: всё с тем же невозмутимым лицом моя непотопляемая девочка раскрывает дверь стенного шкафа, некоторое время копается в нём, согнувшись в три погибели, и, наконец, вынимает старую, уже пожелтевшую от времени футболку. Расправляет на своих вытянутых руках, и я с ужасом её узнаю - это моя. В самом низу имеются три довольно крупных коричневых пятна: это моя кровь, я однажды порезался, экспериментируя с новыми ножами. Ева хранила её всё это время, как воспоминание о наших самых беззаботных и счастливых днях, полных надежд и мечтаний. Да! Мы мечтали… Мечтали много и мечтали смело.
- Она пахла тобой почти год. Потом перестала, - пожимает плечами, кладёт футболку на место и равнодушно выходит из комнаты.
Я слушаю её удаляющиеся глухие шаги по деревянной лестнице, и сжимаю в руках собственное лицо.
Почему мне так больно?