Драконья гавань

Лефтрин встал на носу и уже собирался положить ладони на планширь. Кожа к дереву – ему всегда казалось, что так он отчетливее слышит корабль. Но сейчас капитан сложил руки на груди и замер, приводя в порядок мысли, задумавшись, многими ли из них он хочет поделиться с кораблем. Смоляной без труда вторгся в его сны. Какая часть повседневных мыслей Лефтрина открыта баркасу?

Скелли уже взялась руками за борт.

– Кельсингра была прекрасна, – произнесла она негромко. – Лучшее место, какое я способна вообразить. Мне там понравилось. И сейчас я хочу отправиться в Кельсингру. Так почему же, Смоляной, старина, мы сидим тут, в грязи? В чем дело?

Она не ждала прямого ответа на свой вопрос. Как и Лефтрин. Прямые ответы не в природе драконов, а они, как вдруг осознал капитан, имели дело именно с драконом. Сам он такой же хранитель, как и вся эта молодежь. Только его дракон внешне выглядит как баркас. Лефтрин уже тянулся к планширю, когда Смоляной ответил. Корабль содрогнулся всем корпусом. Чертыхнувшись от неожиданности, капитан изо всех сил вцепился в борт. Он висел, слушая смятенные крики команды и хранителей на палубе, а баркас дернулся еще раз. И еще. Смоляной приподнимался и опускался, снова и снова. Лефтрин ясно представлял, как его мощные лапы и перепончатые ступни распрямляются и переступают, – примерно так ерзают в грязи жабы, устраиваясь поуютнее. Но с каждым подъемом и толчком Смоляной еще и разворачивался.

– Что происходит?

Грефт подковылял к ним по палубе и тоже вцепился в планширь. За тонкими серебристыми губами хранителя виднелись стиснутые зубы, как будто его терзала боль.

– Не знаю. Погоди! – отрывисто бросил Лефтрин.

С его кораблем что-то происходило, и он хотел полностью сосредоточиться на Смоляном, не отвлекаясь на этого нагловатого юнца.

Вероятно, Грефт уловил намек, или же его заткнул взгляд, которым наградила его Скелли. Он угрюмо вцепился в борт, а Смоляной продолжил переступать по дну. Когда баркас наконец успокоился, Лефтрин выждал еще пару минут, прежде чем заговорить. Корабль развернулся так, что корма полностью освободилась от ила. Теперь будет довольно самого легкого толчка багров, чтобы снять его нос с мели.

Но самое главное, теперь нос Смоляного был направлен не в главное русло, а в приток с чистой водой. Капитан Лефтрин некоторое время обдумывал увиденное. Он пришел к выводу – и почувствовал одобрение своего судна.

– Все в порядке! – взревел он, перекрыв встревоженный гомон команды и хранителей, а затем, в потрясенной тишине, последовавшей за его криком, отчетливо произнес: – Мы чуть не двинулись по неверному пути. Вот и все. Кельсингра находится в верховьях этой реки, а не той.

– Но откуда ты можешь это знать? – возразил Грефт.

Лефтрин холодно улыбнулся ему:

– Мой живой корабль только что мне сказал.

Грефт махнул рукой на драконов, столпившихся на берегу.

– А они согласятся? – ехидно поинтересовался он.

И вдруг рев драконов разорвал тишину.

– Ты это видела?

Тимара видела. Она как раз возвращалась на корабль, наскоро искупав Синтару в холодной воде. Девушка насквозь промокла и продрогла. Насколько она понимала, драконице вовсе не хотелось и не понравилось мыться. Она подозревала, что Синтаре нужен был предлог, чтобы уйти от взбудораженных самцов и их свары. Во время купания она почти не разговаривала с Тимарой, а та не задавала вопросов. Сильве, решила она, все ей объяснит. Девушку беспокоило подозрение, что за этим стремительным ростом чешуи кроется нечто большее. Харрикин как-то раз обронил что-то насчет собственной чешуи и своего дракона, но ушел от разговора, когда она попыталась выспросить, при чем тут дракон. И Синтара тоже не пожелала ей объяснить.

И вот, промокшая, закоченевшая, все еще испуганная, с раной на спине, ноющей сильнее обычного, Тимара тащилась обратно к баркасу. Она надеялась подняться на борт и обогреться у печки на камбузе до начала дневного перехода. Сегодня была ее очередь грести в одной из оставшихся лодок, и ей хотелось сначала согреться.