Хосе с готовностью, выдающей бывалого натурщика, стащил рубаху и встал возле верстака. Верстак в мастерской был; настоящий художник, работая над картиной, все делает сам: и краски трет, и лак варит, а случается – и раму мастерит. Даже уголь для набросков приходится жечь самому. По весне, когда на виноградниках подрезают лозы, Диего отправлялся к знакомым виноделам, выбирал из срезанных прутьев самые ровные, ошкуривал их, сушил, плотно упихивал в горшок и, закрыв наглухо крышкой, шел к знакомому пекарю, сеньору Себастьяну, чтобы как следует пережечь прутки в лучший виноградный уголь.
Кому-то покажется странным, что художник, вхожий к испанским грандам и самому королю, водит знакомство с виноделами и булочниками, но такова жизнь: художник, прежде всего – мастер, и лишь потом – идальго.
Хосе стоял возле верстака столбом, не зная, что делать.
– Рубанок бери и начинай этот брусок строгать.
– Зачем? Он и так гладкий.
– Мне не брусок нужен, а спина твоя гладкая. Пота не вижу.
– Хотите в фонтане купнусь, и будет мокрая.
– Если человек дурак, то это надолго. Я тебе плачу не для того, чтобы ты в фонтане купался. Живо, рубанок в руки – и за работу!
Не объяснять же шалопаю, о чем Диего мучительно размышлял чуть ли не всю минувшую ночь? В память запали слова старого плотника: «человеческий труд был первым шагом к труду божественному». А кто из художников изображал на картинах работающего человека? У живописцев низкого жанра – бодегонос – видим старушек за прялкой или молоденьких вышивальщиц, но человека, который бы тяжко трудился, не найдем. Даже божественный Веласкес, изображая кузницу Вулкана, написал перерыв в работе. Собственно, что происходит на единственной картине, изображающей мастерскую? Ведь Вулкан и Феб – братья, причем Вулкан старше и, в отличие от бастарда Феба, – законный сын Юпитера. И все же, не избавиться от ощущения, что знатный и богатый заказчик явился к мастеровому и диктует ему свою волю. А благие киклопы – древнейшие дети Земли, повидавшие и пережившие всяческих богов, пошедшие к Вулкану исключительно из любви к огненному делу, стоят, в изумлении разинув рты. Но сильнее всего огорчало Диего то, как изображены тела кузнецов. Не было в них жилистой мускулистости, отличающий мастеровых. Не кузнецы были на полотне, а натурщики, изнывшие от бесцельного сидения на краю фонтана.
Странно настолько критически относиться к мастеру, которого боготворишь, но если вдуматься, иначе не может быть.
Хосе терзал несчастный брусок, словно инквизитор нераскаянного еретика. Планка, еще недавно гладкая, покрылась заусеницами, рубанок забился древесным сором. В конце концов, раздался громкий хруст, и у рубанка отломилась ручка, за которую мастер придерживает инструмент.
– По рукам бы тебе надавать, – заметил Диего, с огорчением разглядывая испорченный рубанок.
– Сами же приказывали – энергичней, – огрызнулся Хосе.
– Я тебе по два реала в день плачу не для того, чтобы ты вещи ломал. И стоишь ты, словно козел, который сейчас бодаться начнет. Вот что, собирайся, пошли. Будем тебе осанку ставить.
– Чего собирать-то?
– Рубаху свою потную. Как не надо, так он потеет. И рубанок бери – чинить.
Когда они свернули от Ворот Солнца в сторону знакомой слободы, Хосе спросил тревожно:
– Мы, случаем, не к старому Иосифу идем?
– Именно к нему. А что, он тебе знаком?
– Меня мать ему в учение отдала, а я сбежал. Не хочу всю жизнь деревяшки стругать.