– А что хочешь? Ремесло натурщика кормит плохо, хоть на брата своего взгляни.
– Я буду солдатом, конкистадором!
– Солдат – тот, кто получает одно сольдо в день. Я плачу больше.
– Одно сольдо это не у нас. Я же не итальяшка. Я поеду в Аргентину – страну серебра. Оттуда возвращаются богатыми.
– Если возвращаются вообще. К тому же погляди на любого ветерана. Он такой же битый и корявый, как и аргентинский пиастр.
– Зато в пиастрах серебро самой высокой пробы. Ни один мачо не посмеет смотреть на меня косо, ни одна сеньорита не станет смеяться над солдатом. Вино, девушки, ужас в глазах врагов, восхищение у всех остальных – это то, ради чего стоит жить!
– Ну, давай. Но пока изволь отрабатывать свои два реала. И не вздумай больше выкобениваться; за испорченный инструмент буду вычитать с тебя.
Иосифа, как и следовало ожидать, нашли в мастерской.
– Да это, никак, ниньо Хосе! – воскликнул он, увидав молодого натурщика. – И этого испорченного мальчишку вы прочите на роль Христа? Неважный выбор. Помяните мое слово, рано или поздно этого красавчика повесят.
– Христа тоже повесили, – заметил Диего, – крест в те времена заменял виселицу. Что касается удачного выбора, то в предместьях Мадрида трудно найти юного праведника. А сейчас, пока ниньо Хосе еще не висит, надо научить его стоять у верстака.
– Это он умеет. Правильная стойка – первое, чему учат.
– Рубанки ломать тоже учат?
Иосиф подошел к насупленному Хосе, не больно, но обидно ухватил его за ухо.
– Ты что же меня позоришь, мальчик? Ну-ка, быстро, вон ту балку на верстак и покажи маэстро, как следует выглаживать дерево.
– Это стропилина, что ли? Чего ее выглаживать, и так сойдет. Сколько стропил видал, все обтесанные, ни одна не выстругана.
– Не знаю, где и какими стропилами ты любовался, а у меня все должно быть сделано на совесть. К тому же, это вовсе не стропилина, так что – работай.
Кажется, Хосе еще пререкался со стариком, но это было неважно. Не переставая бурчать, парень встал у верстака, и первая желтая стружка упала на пол. Тут уже было не капризное кривляние испорченного мальчишки, а работа. Лицо Хосе раскраснелось, на лбу выступила испарина. Диего поспешно рисовал, ловя изгиб напряженного тела, перенося на картон – пока на картон! – кудряшки золотистых стружек и завитки волос. Иосиф довольно кивал, не вмешиваясь, лишь дважды помог повернуть балку не выстроганной еще стороной. Когда он успел починить сломанный рубанок, вырезав и поставив новую рукоятку, Диего не заметил. Он рисовал, зная, что картина будет, хотя холст еще не натянут на подрамник.
Картины не получалось.
Уже давно на холсте изображена была мастерская, и сам Иосиф с затаенной улыбкой глядел из полутьмы на божественного сына. Диего мог гордиться фигурой второго плана: старик не отрывался от работы, он продолжал затесывать что-то широким плотницким топором, лишь один мимолетный взгляд бросил он на подросшего сына, помощника; взгляд, исполненный гордости и любви.
И фигура мальчишки на первом плане, освещенная солнцем, только начавшим проникать под навес, тоже удалась. Уже не ребенок, еще не мужчина, все у него в будущем. В прошлом – детские игры, а сейчас первая настоящая работа. Мышцы, пока еще не узловатые, напряжены, на плечах и лбу – капли пота, светлого, чистого. Пройдет немало лет, прежде чем пот этот станет кровавым. Перетянутые веревочкой кудри спорят шелковистостью с ворохом стружек на полу.