И от лучей ее вся кровь Как будто в жилах замерзает, Но сердце жаркое терзает В бессильной ярости любовь.
Сейчас я о тебе грущу, Хоть сам создал я муки эти. Теперь я ни за что на свете Тебя на миг не отпущу.
Хочу тобой одною жить, Хочу я жизнью наслаждаться, Тобой все время любоваться, Тебя одну ласкать, любить…
Писалось легко и свободно. Карандаш будто сам летал по бумаге. Но тут в лирическое настроение ворвалась грубая реальность.
— Отоприте, доктор! Швыдче! — послышался за дверью мальчишеский голос.
На пороге появился запыхавшийся от бега Ваня Глядченко, совсем недавно спасенный Гришмановским от расстрела на железнодорожной станции.
— Что случилось, Ваня, рассказывай? — поторопил парня Гришмановский.
— Тикать вам отсюда надо, доктор, — торопливо произнес Ваня. — Меня с этим наказом Григорий Антоныч направил.
— Кравчук?.. Почему он тебя послал, а не Занозу? — спросил Гришмановский, сразу посерьезнев.
— Вы ничего не знаете! — воскликнул Глядченко. — Занозу еще утром немцы арестовали!.. Кравчука тоже хотели. А он из хаты задами ушел, пока бандиты с его собакой расправлялись.
— Повтори точно, что Кравчук велел мне передать, — попросил Гришмановский, заранее предчувствуя ответ.
— Вам велено уходить! — выпалил Ваня. — Григорий Антонович сказал: немедленно!
— А раненые?
— Вас жандармы шукают! Все равно заберут, — загорячился парень. — Кравчук велел обязательно тикать. А за остатними ранеными Горуновичиха присмотрит.
Стук в окно заставил вздрогнуть обоих.
— Неужто немцы? — испуганно шепнул Ваня. — Я ж так бежал…
— Чему быть, того не миновать, — усмехнулся Гришмановский и решительно распахнул дверь.
В хату вошли двое: впереди Горунович, а за ней — Афанасий Васильевич не поверил своим глазам — Валя, его невенчанная, горячо любимая женушка.
— Ты? — изумленно проговорил он. — Откуда?
— Из Красиловки, конечно, — вместо покрасневшей Вали ответила Евдокия Степановна с едва уловимой усмешкой. — Пришла за вами, Афанасий Васильевич. И как раз вовремя… А ты, Ваня, что тут делаешь?