Присаживаюсь рядом на корточки, вспоминаю, как мать учила обращаться с бинтом и начинаю медленно обматывать ее ладонь через палец.
— Мне было очень страшно, - где-то у меня над головой тихонько говорит Очкарик.
— Вернулась домой, а там так... пусто.
— Ты ведь жила до этого одна: в квартире здесь, в Москве почти два месяца.
— Да, да... - Выдыхает. - Я не знаю, как объяснить. Это совсем другое. Можно быть не одиноким даже наедине с собой. Потому что знаешь, что кто-то о тебе думает. Ждет. Я... Слишком много всего придумала. Бестолковая голова. Прости, прости...
Почему-то хочется просто рявкнуть, чтобы закрыла рот и перестала нести херню и вечно извиняться за все на свете.
Но я молчу.
— Я еще не научилась быть совсем сильной, - извиняется с искренностью маленького ребенка. - Мне так не хотелось тебя разочаровать... Ты даже не представляешь.
Ну почему же она просто не прокричится?
Хоть с матами, хоть с истериками, но не шмыгает носом в унисон дрожащим кончикам пальцев.
Закрепляю повязку парой пластырей и отхожу, чтобы навести порядок на тумбе и смыть кровь с края раковины. Как будто мы тут очень киношно выясняли отношения, а по факту получается...
Хрен его знает, что
— Я... больше ничего не буду обещать, можно? - шепотом мне в спину. - Я просто попробую еще раз.
Киваю.
Не о том мы говорим.
Может, нам и правда лучше развестись, пока все это не превратилось в болезненную для нас обоих зависимость?
— Ну давай, писательница, - плюю на все, поворачиваюсь, держась ладонями за края столешницы, - ты же не об этом хочешь сейчас поговорить.
Она сразу же кивает.
Мы разведемся.
Эта мысль крутится на невидимой орбите вокруг моей головы.