Кроатоан

— Мощь пчелиной струи отбросила его на стену. — Кармела указывает на красное пятно.

— А это что — ларингит? — Борха исследует раздутую шею овчарки.

— Не думаю. Следовало бы пальпировать, но…

— Нет, — запрещает стоящий позади них Дино — отец, охраняющий тело мертвого сына.

— Хорошо, — тихо соглашается Кармела, но Борха выпрямляется с недовольным видом.

— Да брось ты, не майся дурью. Это же только собака.

Все происходит так быстро, что никто не успевает вмешаться.

— Stronzo[21], — шепчет великан, ухватив Борху за грудки.

— Какого хрена… С ума сошел?

— Дино! Оставь его! — рявкает Нико.

Кармела отмечает и неподдельный испуг Борхи, и бурлящую под страхом лаву унижения и ярости. В конце концов гигант его отпускает, но Борха делает вид, что вырвался сам. Он прожигает итальянца взглядом, но тот, уже позабыв о стычке, угрюмо склоняется над Мичем и снова накрывает его рубашкой.

— Я сделаю один. — Итальянец без видимых усилий поднимает мертвую овчарку. — Никто со мной не идет. Io один. Потом, может быть, сотру… этих… то, что на стекле…

— Ты один — хреновая идея, — встревает Нико. — Хочешь ты или нет, упрямая башка, я иду с тобой. Подожди, возьму только лопату и ружье…

Кармела видит спины двух мужчин, уже собравшихся, стоящих на пороге. Когда они решают, что снаружи им ничего не угрожает, они шагают за порог. Кармела идет за ними. Висящая возле двери карикатура с котом и кушеткой (и автошарж Дино) теперь смотрится как издевка. Ночь пронзительно холодна, но еще холоднее становится от того, что открывается их взорам.

— Кармела, не ходи, — просит Нико.

Девушка замирает на пороге. Вскоре к ней присоединяются и остальные. Даже страждущей Фатиме хочется удовлетворить нездоровое любопытство, свойственное всякому, кто выжил в катастрофе.

С порога виден край склона, где они оставили «вольво». Но сейчас машина не стоит на прежнем месте: ее перевернуло и сдвинуло напором человеческих тел. Некоторые так и застряли у кузова в переплетении ног, голов и плеч: они едва видны в свете фонаря художника. «Ни один человек не поднялся на крышу, никто не запрыгнул на капот, чтобы преодолеть эту преграду поверху, — отмечает Кармела. — Такое поведение было бы чересчур разумным: они просто давили вперед. Когда же они перестали нажимать? Когда обошли машину? — Этолог приходит к выводу, что с людьми произошло то же, что и с пчелами. — Первые погибли, раздавленные идущими следом, а потом, когда набралась критическая масса, люди начали обтекать препятствие, как вода. Какое же заболевание могло произвести такую трансформацию в столь различных нервных системах — у людей и у насекомых? Какой токсин, какая радиация смогли превратить их в единое существо с единой целью? Почему же мы до сих пор не затронуты вот этим, чем бы оно ни было? Возможно, это знал Мандель. Но у нас нет его выводов, даже если он их и сделал. А я слишком тупая, чтобы разобраться с файлами из „Лас-Харильяс“…»

— Вот черт. — Стоящий позади Борха выплескивает свой страх в крике. — Это сумасшедший дом!

— Не преувеличивай, — советует Серхи.

В ожидании ушедших Серхи вооружается веником и совком. Толстяк трудолюбиво подметает гостиную и прихожую, не оставляя за собой грязи. Темно-синий халат, больничная пижама — Кармеле он напоминает хозяина-чистюлю, по воскресеньям сметающего листья со своего крыльца.