Как видим, скептическое отношение к боли распространяется не только на животных, но и на любой организм, не обладающий даром речи. Как будто наука обращает внимание на чувства, только если они имеют четкое вербальное выражение: «Твое действие причинило мне острую боль!» Придавать такое значение языку просто смешно. Тем не менее мы больше столетия проявляли агностицизм во всем, что касается боли и сознания, не выражаемых словесно.
Прозрачность
Как ни парадоксально, результаты исследований интеллекта и эмоций у животных оборачиваются против самих же исследований. Передо мной тоже возмущенно потрясали моими собственными открытиями. Гуманно ли вводить рыбам уксус, мучить обезьян когнитивными заданиями, держать дельфинов в неволе и даже заводить домашних питомцев? Кто-то и вовсе доказывает, что исследования поведения не нужны, ведь и так понятно, что животные умны и обладают такими же эмоциями, как и мы. Это же всем известно! Тут я поспорю: будь это общепризнанной истиной, нам не пришлось бы отчаянно бороться за свои концепции. Не стоит забывать, что животных веками изображали как бесчувственные механизмы, лишенные значимых ощущений и эмоций. Так что «всем известно» – это не аргумент.
Если бы человек никак и нигде не сталкивался с животными, никогда не жил с ними рядом, не исследовал их способности, мы бы ничего о них не знали и, наверное, даже не думали. Нас редко волнует то, что нас не касается. Поэтому я твердо верю, что активное стремление держать домашних питомцев, а также посещать зоопарки и заповедники, чтобы понаблюдать за дикими животными, самым благоприятным образом влияет на наши отношения с собратьями. Многие горожане, все больше и больше отрываясь от природы, смотрят на нее через розовые диснеевские очки, плохо представляя себе суровую действительность. Поэтому общение с животными активно формирует наши представления о них, побуждает узнать больше и заботиться о том, чтобы они не исчезли с лица земли. При виде того, как школьники целыми классами бегают по зоопарку, заполняя розданные учителем листочки с вопросами и заданиями, я испытываю оптимизм, поскольку вижу здесь энтузиазм и жажду знаний. Все это в конечном итоге сводится к тому, что биолог-эволюционист Эдвард Осборн Уилсон назвал
Все было бы иначе, если бы на планете сохранялись девственные территории, нетронутая естественная среда, куда животные могли бы удалиться, но, увы, того мира больше нет. Поэтому сама идея освобождения животных довольно спорная. Прирученные, одомашненные виды, которые потянулись к нам в незапамятные времена, теперь зависят от нас целиком и полностью. У диких животных зачастую тоже нет альтернативы обитанию бок о бок с нами или под нашей охраной. Многим пришлось выгрызать себе экологическую нишу в разрастающихся городах и продолжать свое эволюционное развитие в созданной человеком среде. Это, например, городские койоты в Северной Америке (они забредают ко мне на задний двор) и ожереловые попугаи Крамера – ярко-зеленые тропические птицы, стаи которых чирикают сейчас на улицах и площадях по всей Европе. В процессе приспособления к новой городской среде у таких животных меняется генофонд[253]. С другой стороны, животные, лишившиеся своей естественной среды обитания и не сумевшие приспособиться к нашей, оказываются в большой беде. Примеров я могу привести немало, и, как ни горько, возглавляют этот список наши ближайшие родичи – человекообразные обезьяны.
Выражаясь предельно четко и недвусмысленно: если бы завтра я родился заново в теле орангутана и мне предложили выбор – жить в джунглях Борнео или в одном из лучших зоопарков мира, Борнео я бы, наверное, не выбрал. Больно смотреть на фотографии детенышей орангутана, сгрудившихся вокруг единственного уцелевшего дерева в выгоревшем дотла лесу. Когда же орангутаны-«беженцы» начинают объедать плодовые деревья на фермах, их отстреливают как вредителей. В переполненный индонезийский заповедник продолжают поступать все новые и новые особи. Этим крупным обезьянам требуется качественная пища, их нельзя просто вытеснить в другие места обитания, которые тоже в большинстве своем сокращаются и приходят в упадок. Безусловно, центрам реабилитации орангутанов нужна вся поддержка, которую мы способны им дать, однако это не отменяет главного: мы имеем дело с острым «миграционным кризисом», и надежды с ним справиться пока мало. За последние два десятилетия популяция орангутанов на Борнео сократилась на 100 000 (почти вдвое!). В таком же бедственном положении находятся и другие исчезающие виды – носороги (которые теперь перемещаются по равнинам Кении под вооруженной охраной), горные гориллы (в дикой природе их осталось менее тысячи), калифорнийский кондор (очутившийся на грани вымирания и спасенный благодаря программе разведения в неволе), калифорнийская морская свинья (сейчас в Калифорнийском заливе осталось менее тридцати особей этих родичей дельфинов). И это далеко не полный список. Мы можем сколько угодно идеализировать естественную среду как единственную, в которой диким животным положено жить и где они будут свободны, но что толку от свободы, если она не способствует выживанию?
В области опытов и экспериментов над животными обозначились некоторые сдвиги. Чем больше животное похоже на нас, тем проще распространить на него принципы гуманного обращения, поэтому преимущества наметившихся перемен первыми ощутили на себе шимпанзе. В 2000 г. в Новой Зеландии законодательно запретили использование высших обезьян в исследованиях, а в Испании приняли постановление, предписывающее наделить их юридическими правами. При этом ни в той, ни в другой стране опытами на человекообразных обезьянах никто на самом деле не занимался. Я в связи с этим, не удержавшись, заявил в интервью одному испанскому журналисту, что лучше бы они запретили корриду. Борьба за улучшение положения приматов начала приносить плоды, лишь когда аналогичные законы приняли в Нидерландах и Японии, поскольку в этих странах действительно было что запрещать. Учитывая, что эвтаназия как способ сокращения численности исключалась, обоим правительствам пришлось раскошелиться на поиски нового дома для бывших подопытных шимпанзе, часть из которых требовала особого ухода и заботы, так как в лабораториях они подвергались экспериментальному заражению различными болезнями. В 2013 г. в «клуб защитников» вступили и США, обойдясь без законодательного запрета на использование человекообразных обезьян в биомедицинских исследованиях, но сократив финансирование, что в итоге привело к тому же результату.
Это решение я полностью поддерживаю, хотя оно сказалось и на неинвазивных исследованиях поведения, которые я провожу. Я уже много лет состою в совете директоров луизианского заповедника «Приют шимпанзе» – крупнейшего в мире «дома престарелых» для обезьян. Они поступают туда из лабораторий и исследовательских учреждений со всех концов страны, чтобы дожить остаток своих дней на больших лесистых островах. «Приют шимпанзе» – это самая лучшая среда обитания (помимо дикой природы), которую только можно представить. Поток направляемых в приют животных настолько плотный, что сейчас мы срочно подготавливаем новые участки леса.
Улучшить положение остальных животных, используемых в исследованиях и сельском хозяйстве, я надеюсь, поможет информационная открытость. Пусть общество само решает, в каких отношениях находиться с животными и какое обращение с ними себе позволять, но для этого данную сферу жизненно важно вывести из тени. Мы почти не знаем, что творится во многих местах, и потому ведем себя так, будто все в порядке. Исследования не должны вестись за закрытыми дверями, а фермерские хозяйства необходимо обязать отчитываться о том, как содержатся животные. В идеале на магазинной упаковке с мясом необходимо помещать QR-код, позволяющий получить на смартфон фотографии (сделанные независимой компанией), по которым мы сможем сами судить об условиях содержания скота. Если повсюду, где животные содержатся в неволе, они будут, как и в зоопарках, полностью на виду, положение их начнет стремительно улучшаться. Общественное давление и предпочтения потребителей сделают свое дело.
Многолетний опыт работы в учреждениях, занимающихся приматами, подсказывает мне, что самым большим шагом вперед будет закон, предписывающий содержать их только группами. Пока мы еще слишком часто видим ряды отдельных клеток, в которых макаки сидят поодиночке. Какими бы исследованиями мы ни занимались, мы должны по меньшей мере обеспечить испытуемым социальное взаимодействие. Да, оно не обходится без стрессов – точнее, изобилует драмами и стычками, но вместе с тем способствует дружбе, грумингу, играм. Поскольку я всегда работал с приматами, ведущими групповой образ жизни, то успел убедиться, как много им дает социальное окружение. Ссорятся они или вычесывают друг друга, они созданы для того, чтобы жить вместе и взаимодействовать. Вот пример, наглядно показывающий, насколько это для них важно: на открытой территории полевой станции в центре Йеркса мы построили нашим шимпанзе новую конструкцию для лазанья – огромное деревянное сооружение с веревками и гнездами высоко над землей, с которого открывался обзор на несколько миль. Пока мы ее возводили, всю колонию несколько недель держали в закрытом помещении. Мы так гордились своим проектом, так предвкушали реакцию шимпанзе и, выпустив их, даже не сомневались, что они кинутся осваивать конструкцию и любоваться видами. Однако шимпанзе, насидевшиеся в закрытом помещении отдельно друг от друга, рассудили иначе.
Они бурно радовались встрече. На конструкцию даже не посмотрели, зато друг на друга наглядеться не могли. С ликующим уханьем они обходили родных и друзей, с которыми так долго не виделись, и без конца трогали их, гладили, целовали и обнимали. Обезьяны испытывали восторг сейчас именно от общения друг с другом, а конструкция могла подождать. Я в очередной раз убедился, что социальное взаимодействие всегда будет важнее, чем бытовые условия, и это обязательно нужно учитывать, стремясь оптимизировать содержание животных.
Исследователи, возражающие против группового содержания, обычно аргументируют это тем, что определенные процедуры требуют ежедневного контакта с животным. Довод неубедительный, учитывая насколько просто приучить приматов отделяться от группы и подходить к исследователю. Для этого достаточно позвать их по имени и открыть дверь. Да и вообще, во многих экспериментах можно сделать участие добровольным, если процесс будет доставлять животным удовольствие. В японском Институте изучения приматов на открытой территории расставлены кабинки, в которые шимпанзе могут зайти в любой момент и самостоятельно поработать с сенсорным экраном. И прекратить работу они тоже могут, когда пожелают. Идентифицировать испытуемого исследователям позволяет запись с камеры видеонаблюдения в кабинке. Благодаря современным беспроводным технологиям и микрочипам экспериментатору теперь совсем не обязательно постоянно контактировать с испытуемым, поэтому подопытным приматам можно предоставить частичную свободу.
На полевой станции центра Йеркса, например, резусы живут в просторных открытых вольерах группами примерно по сотне особей. Капля творческого подхода и умение пользоваться достижениями техники – и ничто не помешает при таком размещении вести практически любые исследования. В идеале приматологическим центрам нужно совсем отказаться от тесных клеток и станков для фиксации и отслеживать жизнедеятельность животных в процессе взаимодействия с собратьями. Так будет лучше и для обезьян, и для науки. На многих площадках ученые уже решают эту задачу совместно со специалистами по компьютерным технологиям. Подтолкнуть к этому остальные исследовательские центры поможет прозрачность. Центры по изучению приматов должны открыть двери (в буквальном смысле) для прессы и широкой общественности, чтобы все желающие могли наблюдать за происходящим – лично или через веб-камеры. Поскольку мы, люди, и сами относимся к таким же общественным приматам, большинству наблюдателей на интуитивном уровне понятно, какие условия содержания лучше подходят для обезьян.
Как видим, от разговоров о чувствительности мы плавно перешли к тому, как нужно обращаться с животными, которые находятся на нашем попечении. Переход совершенно логичный и своевременный, поскольку сейчас и наука, и общество уже готовы отказаться от механистических представлений о животных. Пока мы считаем животных бесчувственными роботами, о гуманном обращении с ними можно было не задумываться – к сожалению, именно этим подобные взгляды отчасти и подкупали. Если же признать животных чувствующими, у нас появляется моральный долг – принимать в расчет их положение и страдания. Именно к этому мы сейчас пришли.
И нам, специалистам по поведению, необходимо срочно включаться в этот процесс, не только потому, что мы используем животных (хотя и это уже достаточная причина), но и потому, что мы находимся на переднем крае меняющихся представлений об интеллекте и эмоциях животных. Мы трудимся над тем, чтобы животных воспринимали иначе, поэтому мы и должны добиваться практического воплощения назревших перемен. У нас имеются инструменты, позволяющие точно выяснить, какие условия для животных благоприятны, а какие вредны. Мы в состоянии предложить животным на выбор разные условия жизни и посмотреть, какие они предпочтут. Что больше нравится курам – твердая поверхность или мягкая земля? Действительно ли свинья везде найдет грязь? Благополучие животных поддается измерению и превращается в самостоятельную и самодостаточную область науки – этого никогда бы не произошло, если бы мы по-прежнему считали, что чувств у животных нет.
Заключение
Первые этологи изучали рыб, птиц и грызунов, выясняя, сходны ли паттерны их поведения. Если действия совершались в определенной последовательности, – например, животные замирали, затем убегали; угрожали, затем нападали, – значит, рассуждали мы, и мотивация у них, скорее всего, одна и та же. В то время я был еще студентом, и мы говорили только об этих кластерах поведения (известных также как
Еще труднее объяснить заговор молчания вокруг эмоций, если посмотреть, чем мотивировалось поведение животных согласно ведущим альтернативным концепциям. Преобладала точка зрения, что животные обладают инстинктами – рядом врожденных действий, вызываемых определенной ситуацией, или запрограммированных простых реакций, сводящихся к одному виду действий, адаптированных к одному виду условий. Это представляется весьма сомнительным, ведь в таком случае поведение всегда будет задано жестко, а такая жесткость в условиях меняющихся обстоятельств может обернуться катастрофой.
Представьте себе самца, который запрограммирован, как робот, реагировать на появление самки автоматическим набором действий – возбуждение, ухаживание, приближение, спаривание. В стандартном случае все увенчается успехом, но если, допустим, объект внимания станет отчаянно сопротивляться? А если рядом сидит ревнующий доминант? А если из-за куста в самый неподходящий момент появится хищник? Понятно, что автоматизированный от начала до конца алгоритм может здорово навредить нашему самцу. Именно из-за абсолютной негибкости инстинктов ученые почти перестали на них ссылаться.
Если же рассматривать поведение через призму эмоций, получается, что вид привлекательного самца вызывает горячее желание, предполагающее тем не менее тщательную оценку ситуации. Желание побуждает особь стремиться к наилучшему возможному результату. Точно так же работают и другие эмоции – когда животное сталкивается с хищником, пытается защитить детенышей, стремится занять более выгодное положение в иерархии, претендует на чужую еду и так далее. Все эти ситуации служат стимулом к пробуждению эмоций, которые обычно ориентированы на возможно лучший исход для особи. Однако они задают лишь направление действия для тела и разума, а не жесткий курс, от которого нельзя уклониться. Иногда лучше замереть, чем бежать, иногда поделиться едой выгоднее, чем драться, а сексуального партнера иногда лучше увести в укромный уголок, чтобы спариться там без помех. Эмоции такую гибкость допускают.