Уинтроп и Луэлла Келлогг, в 1930-е гг. растившие молодую шимпанзе Гуа вместе с собственным ребенком, оставили в общем и целом около 6000 записей о приучении ее к горшку. Этот же процесс они документировали, наблюдая за своим сыном Дональдом, чтобы впоследствии можно было сравнить выработку контроля над мочеиспусканием и дефекацией у обоих «организмов», как они их называли. Поначалу шимпанзе училась медленнее, но примерно через сотню дней обезьяна и ребенок сравнялись по количеству «аварий», которое тоже постепенно снижалось. Примерно в возрасте одного года Гуа и Дональд дозрели до финального этапа, на котором оба уже могли вовремя сигнализировать о приближающемся позыве. Сигнализировали они, крепко зажимая область паха, только Дональд делал это рукой, а Гуа могла воспользоваться и ступней. Комично ковыляя на двух руках и свободной ноге, она подбиралась к своим «приемным родителям» и издавала звук, означающий, что ей надо в туалет. Впоследствии она стала оповещать «родителей» одним только звуком, без подходов. Я вижу здесь потрясающий пример применения силы воли в той области, в которой представителю данного биологического вида обычно себя сдерживать не приходится[204].
Животные просто не могут позволить себе слепо поддаваться порыву. Их эмоциональная реакция всегда пропущена через фильтр оценки ситуации и взвешивания доступных вариантов поведения. А значит, все они обладают самоконтролем. Кроме того, чтобы избежать наказания и конфликтов, членам группы приходится подстраиваться в своих желаниях или, по крайней мере, поступках под волю окружающих. Это называется компромисс. Учитывая, как долго существует социальная жизнь на Земле, склонность к такому подстраиванию укоренилась в нас очень глубоко и в равной степени относится и к человеку, и к другим общественным животным. Поэтому, хотя сам я не особенно верю в свободу воли, нам нужно внимательнее присматриваться к тому, как когнитивные процессы торжествуют над внутренними порывами. Поборовший жгучее желание поступить неким образом и поступающий иначе, а именно так, как будет лучше в данной ситуации, демонстрирует признаки осмысленности своих действий. Это жизненно важно для любого структурированного сообщества, не зря американский психолог Рой Баумайстер отмечал: «Как ни парадоксально, свобода воли необходима, чтобы люди подчинялись правилам»[205].
В связи с этим я предлагаю в продолжение извечного спора задаться вопросом, почему принято считать, будто именно свобода воли делает нас людьми. Что есть в нас такого, что дает нам право утверждать, будто у нас она есть, а у других видов нет? Почему мы полагаем себя единственными, кому дано определять свое будущее? Как свидетельствуют приведенные выше примеры, ни власть над эмоциями и порывами, ни даже осознание собственных желаний не дают человеку повода считать себя особенным. Я бы хотел получить ответ, который можно проверить экспериментально, поскольку на предубеждениях, преобладавших в этих дебатах до сих пор, мы далеко не уедем. А пока я ограничусь таким осторожным выводом: если мы и выработали у себя свободу воли, далеко не факт, что мы сделали это первыми.
Будь со мной
Теперь, когда нам, наконец, позволено говорить об эмоциях применительно к животным, мы радостно этой возможностью пользуемся, но постоянно забываем, как мало нам о них известно. Мы на целые световые годы отстаем от психологов, занимающихся человеческими эмоциями. Мы можем назвать парочку эмоций, описать их выражение, зафиксировать обстоятельства, при которых они возникают, но у нас нет концепции, в рамках которой им можно дать определение и разобраться, зачем они нужны. Хотя, возможно, не так уж мы и отстаем, поскольку для человеческих эмоций такой концепции тоже не существует. Поскольку биологи мыслят категориями выживания и эволюционного развития, вполне резонно задаваться вопросом, как эмоции влияют на поведение. Нас больше интересует действие, чем чувство, поскольку ценность эмоций заключается в поведении, которое они порождают, – от плача голодного младенца до атаки разъяренного слона. Эмоции развивались не просто так, и, хотя чувств естественный отбор «не замечает», на действия, влекущие за собой те или иные последствия, он откликается. И тем не менее, как именно развивались эмоции в процессе эволюции, остается загадкой.
Еще большая загадка – как происходит управление эмоциями для гарантированного достижения оптимального результата. Эмоции не всегда «понимают», что лучше для организма. В большинстве случаев все-таки «понимают», но иногда правильнее не обращать на них внимания или постараться действовать им вопреки. Эту принципиально важную для планирования и организации нашей жизни способность описывают разными мудреными терминами – «исполнительные функции», «произвольный контроль» и «регуляция эмоций». Однако к животным данную терминологию не применяют почти никогда в силу предубеждения, что эмоций у них мало и действовать наперекор своим порывам они не способны. Между тем животные не только проявляют самоконтроль в экспериментах на отсроченное вознаграждение, но и часто испытывают противоречивые, разнонаправленные эмоции. Животные выбирают – сражаться или бежать, отлучать детеныша от груди или уступить его истерикам, избегать обидчика или примириться, спариваться или отгонять соперника.
Одного из моих студентов молодой самец шимпанзе по имени Клаус воспринимал как соперника и каждый раз, когда тот проходил мимо клетки, швырялся в него грязью или экскрементами, выражая глубочайшую неприязнь. Больше Клаус так ни к кому из людей, в том числе и ко мне, не относился. Мы, наоборот, считали его милым и дружелюбным. Однажды Клаус ухаживал за самкой на открытой территории, и ровно в тот момент, когда старания увенчались успехом и дама уже готова была ответить ему взаимностью, на арене появился заклятый враг. Клаус бросил самку и перешел к демонстрации угрозы. Сексуальное влечение оказалось слабее, чем желание запугать соперника, вздыбив всю шерсть. Судя по всему, на данном жизненном этапе ему позарез нужно было отвоевать место в иерархии, а у кого же это место отвоевывать, как не у соперника схожего возраста и пола, пусть и другого вида? Видимо, Клаус счел, что амурные дела в таком случае могут и подождать.
К таким расчетам, которые человек ведет на каждом шагу, нам пора бы начать присматриваться и у животных. Мы ловко лавируем между эмоциями и желаниями, одним следуем, другим сопротивляемся. Мы расставляем приоритеты, чтобы прийти к оптимальному решению, – предполагается, что этой незаменимой способностью мы обязаны коре больших полушарий. Нам говорят, что высокий лоб у человека – следствие исключительных размеров этой части мозга, где базируются высшие когнитивные функции и самоконтроль. Мы считаем свой лоб благородным и даже имеем печальный и позорный опыт сравнения его у разных рас («истинный арийский» и так далее). Однако в действительности по высоте лба почти невозможно судить о содержимом черепа, и структурно человеческий мозг не особенно отличается от мозга обезьян.
В коре больших полушарий нет ничего примечательного по сравнению с другими частями мозга. И новейшие технологии подсчета нейронов это подтверждают. В коре человеческого мозга содержится 19 % всех его нейронов – столько же, сколько у остальных приматов. У эмбрионов человека и человекообразной обезьяны размеры мозга поначалу равны, но человеческий затем продолжает увеличиваться на всем протяжении развития плода, а у обезьяньего рост замедляется примерно в середине этого срока[206]. В конечном итоге у взрослого человека мозг оказывается в три раза больше и насчитывает больше нейронов (86 млрд), чем мозг любой человекообразной обезьяны. Так что компьютер у нас, может, и той же марки, но более мощный. Никто не утверждает, будто в человеческих когнитивных функциях нет ничего особенного, но пора признать, что взаимодействие между разумом и эмоциями, отраженное в относительных размерах лобных долей, вполне может быть одинаковым у всех приматов[207].
Регуляция эмоций в значительной мере происходит неосознанно и составляет часть социальных отношений. Именно поэтому мне кажется неоправданным тот способ, которым психологи обычно тестируют эмоции у человека: испытуемого либо сажают в одиночестве за компьютер, либо одного помещают в аппарат МРТ, хотя эмоции наши в большинстве своем развивались в социальной среде. Эмоции не обособлены, они межличностны. Американский нейрофизиолог Джим Коуан выбрал другой подход: он тестировал испытуемых в аппарате МРТ, измеряя отклик нервной системы на сигнал, предваряющий легкий удар электрическим током. Как и следовало ожидать, на МРТ-сканах отразилась тревога перед неминуемой болью. Но когда Коуан пригласил к участию в эксперименте жен испытуемых, которым разрешалось держать мужа за руку, – выяснилось, что страх в этом случае исчезает, и предстоящий удар током кажется лишь незначительным раздражителем. Более того, чем теплее были отношения между супругами, тем лучше жене удавалось смягчить страх. Менять испытуемых местами в таком эксперименте не пытались, но, скорее всего, результаты были бы аналогичными. Еще одно исследование выявило, что у супругов, держащихся за руку во время испытания, синхронизируются мозговые волны. Эти эксперименты наглядно демонстрируют, как преобразуется эмоциональная реакция под воздействием телесного контакта и привязанности[208].
Побывав на лекции у Коуана, я выразил восхищение замыслом его эксперимента. Он рассказал, что, по мнению большинства психологов, человек проявляет типичные для своего вида реакции, когда находится в одиночестве. Они считают стандартным именно изолированное состояние. Коуан же придерживается прямо противоположной точки зрения: норма – это то, как мы ощущаем себя в контакте с другими. Мало кому из нас приходится справляться с жизненными невзгодами в полной изоляции – обычно мы ищем поддержки у окружающих. В ходе одного из экспериментов женщины легче противостояли стрессу, когда могли понюхать футболку своего мужа или романтического партнера. Возможно, именно этим успокоительным воздействием знакомого запаха объясняется, почему, оставаясь дома одни во время разлуки с близким человеком, люди часто надевают его рубаху или спят на его стороне кровати[209]. Западная культура превозносит независимость, но на самом деле в сердце и мыслях мы никогда не бываем одиноки. Как известно биологам, социальность у человека носит обязательный характер (мы не можем выжить вне общества, принудительная изоляция вызывает у нас психические расстройства), поэтому нормальные условия нашего функционирования – социальная среда со всеми присущими ей эмоциональными «подушками безопасности». Примерно в таком же постоянном контакте между собой находятся мои капуцины. Даже не видя друг друга, они считают себя частью группы и постоянно ищут подтверждения, что остальные по-прежнему с ними. Постоянная перекличка – это их способ держаться за руку.
Сильнее всего страдает эмоциональная сфера, когда нас лишают доброжелательной среды во время взросления. Мы не можем позаботиться о себе в полной мере, так же как и любой примат. Первый раз я исследовал воздействие на эмоции условий, в которых растут детеныши, во время наблюдения за бонобо в заповеднике «Лола-йа-бонобо» близ Киншасы. Все содержащиеся там бонобо, увы, сироты, пережившие психологическую травму. Браконьеры и охотники то и дело убивают диких бонобо (в числе прочих) ради мяса, а детенышей, найденных рядом с телом матери, «спасают» и продают живыми. Но, поскольку это противозаконно, малышей конфискуют у продавцов и привозят в заповедник, где их нянчат «маман» – местные женщины, которые кормят их из бутылочки, присматривают за ними, носят по территории. Через пару лет подрощенных бонобо переводят в колонию в огороженном лесу, где они живут годами, пока не настанет пора выпустить их в дикую среду.
Моя коллега Занна Клей взялась исследовать уровень эмпатии у осиротевших бонобо. Один из показателей эмпатии – реакция сторонних наблюдателей на потрясение, вызванное дракой: они могут обнять визжащего пострадавшего обеими руками и утешать, нежно прижимая к себе и поглаживая, могут даже увести его в сторону, обнимая за плечи. Тогда пострадавший успокаивается и резко, словно его выключили, перестает визжать.
Каждую потасовку, которая вспыхивала в большой колонии бонобо, Занна записывала на видео, и мы подробно ее анализировали. У сирот отмечался умеренный уровень эмпатии. Но, к нашему изумлению, настоящими чемпионами сострадания оказались полдесятка бонобо, которые родились в колонии и были выращены собственными матерями. У этой категории обнаружилась гораздо бóльшая склонность утешать тех, кому больно или плохо. Приняв их поведение за норму, мы пришли к выводу, что сиротство сильно бьет по способностям особи к эмпатии[210].
Мы знаем, насколько важна регуляция эмоций для человеческих детей. Чтобы проявить эмпатию, им нужно снизить собственный стресс. Маленький ребенок при виде другого плачущего ребенка может разреветься сам, и тогда рыдать будут уже двое. Однако у второго стресс все же слабее, поэтому зачастую он самостоятельно прекращает плакать – тогда у него появляется возможность «пожалеть» первого. А вот детей, которые не способны справиться с собственными эмоциями, переживания захлестывают с головой, и до заботы о других дело не доходит[211].
Вероятно, так же работает эмпатия и у бонобо. Сиротам трудно контролировать себя – в отличие от обезьян, выращенных матерью и научившихся укрощать свои эмоциональные бури. Занна протестировала эту гипотезу, наблюдая за тем, как отдельные особи справляются с собственным стрессом. Оказалось, сироты медленнее переключаются из одного эмоционального состояния в другое и дольше не могут успокоиться, чем выращенные матерью. Вопят, не умолкая, когда их ударят или укусят, обычно те же, кто редко утешает других. Такое впечатление, что, не наведя порядок в собственном эмоциональном «доме», никто из нас не готов «ходить по гостям». Дефицит эмпатии у сирот вполне объясним, ведь они сильно пострадали от человеческих рук – и не только когда в самом нежном возрасте остались без матери, погибшей в ловушке или от пули, но и потом, когда браконьеры несколько месяцев держали их на цепи у дерева. Удивительно, что они после этого вообще остаются способны на какую-то эмпатию.
Благодаря этому проекту я осознал, что у животных нужно изучать не только эмоции как таковые, но и способы управления ими. Тогда, возможно, обозначатся ключевые различия, как между видами, так и между отдельными их представителями, определяющие их личностные качества. Управление своим поведением – богатейшая тема для исследования, в том числе применительно к человеческим детям-сиротам, в частности румынским, о жестоком обращении с которыми стало известно после свержения режима Николае Чаушеску в 1989 г. Условия, в которых жили эти дети, потрясли весь мир. Вот как описывает их британская журналистка Тесса Данлоп: «Когда я вошла в большое серое здание в самом центре Сирета, мне захотелось тут же выскочить обратно. Кинувшиеся ко мне со всех сторон полуголые дети дергали меня за одежду, все вокруг было пропитано запахом мочи и пота, от которого меня начало тошнить»[212]. Эти сироты росли без любви и заботы, под надзором воспитателей, которые издевались над ними и приучали к жестокости и насилию, – например, поручая старшим лупить младших. По данным нейроимиджинга (визуализации процессов работы мозга), у детей, выросших в воспитательных учреждениях, увеличено и отличается повышенной активностью миндалевидное тело (область мозга, участвующая в обработке эмоций), а кроме того, они чрезмерно чувствительны к негативной информации. Они легко пугаются. Регуляция эмоций и психическое здоровье у них основательно подорваны – не зря румынские детские дома называли «душегубкой».
Здесь можно провести немало параллелей с животными, которых выращивают в неволе, – например, с принятой в скотоводстве пагубной практикой отлучения теленка от матери сразу после рождения. В результате глубокая эмоциональная травма наносится обоим. Такие телята хуже социализируются и больше подвержены стрессам, чем те, которых оставляют с матерью: у них сбита эмоциональная оценка и их легко вывести из равновесия[213]. Об этих процессах нам известно слишком мало – отчасти из-за давнего табу на все касающееся эмоций у животных в принципе, но свою роль сыграло и распространенное представление о животных как о «распущенных», лишенных эмоционального контроля. В действительности же для коров, бонобо и многих других видов эмоциональный интеллект имеет жизненно важное значение. Они не бумажные кораблики, которые несет бурная река чувств, – у них есть и руль, и весла, позволяющие лавировать в потоке. Однако растущие без любви и привязанности лишаются этих средств, именно поэтому сироты испытывают трудности с достижением эмоционального равновесия.
7. Чувствительность