Личный лекарь Грозного царя

Ерема засмущался.

– Ну, отрок, извиняй, я же не со зла, а так, по привычке.

Повеселевший Егорка повернулся к Никите:

– Давай пошли, велено тебя в людскую отвести, поснедать чего бог пошлет.

Уже темнело, вновь начал падать снег, и сани скользили по нему совершенно неслышно. Никита сидел, укрывшись меховой полостью, а кучер, державший вожжи, монотонно напевал какой-то мотив, почти не глядя поворачивая лошадь, идущую шагом, в нужном направлении. Хотя школяр сегодня не перетрудился, темп, который сегодня задал для него боярин, оказался очень трудным, и сейчас он клевал носом, все время проваливаясь в сон. В его голове смешалось все – шум и гам мануфактуры, первая примерка обуви, сердитое бурчание Егорки, который и сегодня не уберег в целости свои уши. Но больше всего поразил приказ Щепотнева – отправить его в монастырь на санях. Он пытался сказать, что и сам благополучно дойдет, но его никто даже не захотел слушать.

– Сергий Аникитович приказал, – был единственный ответ на его возражения.

Поэтому пришлось послушно усесться в сани, кучер с ухмылкой помог ему накинуть медвежий мех и щелкнул вожжами, трогая сани.

Монах на воротах в монастыре от удивления выпучил глаза, когда увидал, кто выбирается из меховой полости.

– Ты прям как боярин подъехал, – сказал он Никите. – Интересно, что это Сергий Аникитович так расщедрился для школяра? – обратился он уже к кучеру.

Тот пожал плечами:

– Мы люди простые, наше дело холопье, приказано – везем, не приказано – не везем, – и хитро подмигнул Никите. После чего плюхнулся на охапку сена, переливчато засвистел, сани рванули с места и вмиг исчезли за поворотом.

Никита теперь хорошо понимал причину его веселости. Когда сегодня в людской он после обеда едва поднялся из-за стола, ему показалось, что еще никогда в жизни так не ел. Во время еды у него не раз возникали странные мысли, что холопы и вольные работники боярина лучше одеты, а уж едят и вовсе несравнимо с его семьей. Хотя его отец и служит дьяком в Разбойном приказе, пусть самым последним, но все же дьяком, но такая трапеза у них бывала разве только на разговление.

Он прошел в открытые монахом двери и пошел в школу, желая только одного – улечься в постель и уснуть. Но уснуть не удалось: оба его соседа, только что пришедшие с ужина и даже принесшие ему тайком краюху хлеба, спать ему не дали и раскрыв рты слушали его рассказы о подворье Щепотнева. Во время беседы они с удовольствием подъели хлеб, ими же принесенный для Никиты, потому как он смотрел на него с полным равнодушием.

Но постепенно его ответы на вопросы все замедлялись, окружающее расплывалось в его глазах. Мишка прикрыл товарища тонким одеялом и сказал, обращаясь к Семену:

– Интересно, чем Сергию Аникитовичу наш Никитка приглянулся, что он с ним так возится? Ты понял, что он ему пообещал?

– А чего, он обещал чеботы особые подарить, и все – для боярина в чем тут трудность?

– Ну и каким местом ты, Семка, слушаешь, – он ему ногу обещал сделать длиннее!

Оба школяра смотрели друг на друга, и в их глазах разгорался огонек неверия и восхищения одновременно.

Я сидел рядом с Ирой в нашей светелке и держал на руках сына.

Ощущение было очень странным.