Из любопытства он подобрал то, что оказалось оберткой от мыла… что само по себе поразило его, ведь он давно привык к неупакованным, квадратным, функциональным кускам мыла. А на обертке было написано:
В тысяча девятьсот пятидесятом году!
Ему не хватило времени, чтобы обдумать значение остального текста, поскольку в дверях объявился все тот же бесстрастный высокий блондин.
– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – но все гости уже собрались к ужину, кроме вас, а солнце давно село.
Торопливо вытерев руки и воспользовавшись безупречно чистым гребнем, лежавшим возле раковины, Вентшлер повернулся, чтобы идти.
– Вы сын хозяев дома? – спросил он.
– Нет, сэр! – несколько озадаченным тоном возразил блондин. – Я младший дворецкий. Прошу следовать за мной.
Вдоль широкой лестничной клетки, выходившей в красиво выложенный кафелем коридор, вниз по выстланной толстым ковром лестнице, вперед к вестибюлю с двойными дверями, из-за которых доносились звуки музыки и оживленной беседы. По пути Вентшлер осматривался в поисках полезной информации, но установить удалось лишь то, что и так было очевидно: хозяин чрезвычайно богат. На стенах висели аккуратно подсвеченные картины, в освещенных нишах виднелись резные скульптуры. Генерал разочарованно отметил, что картины – в основном абстракции – относились к тому виду живописи, который он считал совершенно декадентским, а скульптуры представляли собой смесь африканского примитивизма и современного беспредметного искусства. Однако известно, что даже в коллекции рейхсмаршала Геринга имелись подобные работы, так что…
Младший дворецкий открыл дверь и отошел в сторону. Другой слуга представил генерала именем, которое, по словам Калькгавера, использовали все путешественники во времени:
– Герр Ганс Шмидт!
И Вентшлер вошел, готовясь приветствовать хозяев, и вовремя подавил инстинктивное «
Но собравшиеся гости вызвали у него еще больший шок, чем картины. Их было девять: угольно-черный африканец в одеянии своего племени, индианка в сари, мужчина явно китайского происхождения, одна девушка с очень светлыми длинными волосами в платье, едва прикрывавшем грудь, евразийская женщина, смуглый мужчина, похожий на цыгана, юноша лет шестнадцати с курчавыми негроидными волосами и кожей цвета кофе с молоком, женщина с короткими рыжими волосами и со множеством колец на руках, одетая в своего рода пляжную пижаму с открытой спиной, и, наконец, мужчина с ястребиным профилем, протягивавший руку. Приглаженные черные волосы прикрывали лысину у него на голове.
Более того, из радиограммофона, установленного рядом с большим телевизором – экран которого пока оставался темным, – лилась негритянская музыка под названием «свинг»…
Шокированный до глубины души «Шмидт» сделал вид, что все в порядке, и бегло коснулся руки хозяина, не сдержавшись и щелкнув каблуками, что вызвало некоторое недоумение.
– Добро пожаловать, добро пожаловать! – поспешно сказал хозяин. – Я – Якоб Фойерштайн! Позвольте представить вам мою супругу. Дорогая, помнишь, я говорил, что герр Шмидт долгое время провел за границей, да?
С каждой минутой ситуация ухудшалась. Его женой оказалась невысокая хрупкая евразийка, и она с улыбкой подняла руку, ясно давая понять, что он должен поцеловать ее.