«Он очень странно себя вел, – вспоминала Шерр. – Приходил, сидел и болтал со мной, даже не взглянув на ребенка. Она могла быть где угодно, он даже не просил побыть с ней».
Наконец однажды она спросила: «Ты бы не хотел посмотреть на свою дочь? Она прекрасно подросла». А он: «Да-да…»
Прошло два месяца, и в один из приходов Роберт спросил Шерр: «Ты, похоже, сильно полюбила Кроху». Шерр буднично ответила: «Ну, я люблю детей, и когда ухаживаешь за ребенком, будь он твой собственный или чей-то еще, ребенок становится частью твоей жизни».
Ответ Оппенгеймера огорошил Шерр: «
«Разумеется, нет, – ответила она. – У нее есть свои родители».
Когда Шерр спросила, почему Роберт это сказал, тот ответил: «Потому что я не умею ее любить».
Шерр заверила его, что подобные чувства нередко встречаются среди родителей, разлученных с ребенком, и что со временем он «привяжется» к дочери.
«Нет, я не из тех, кто привязывается», – возразил Оппенгеймер. Когда Шерр спросила, обсуждал ли он вопрос с женой, Роберт ответил: «Нет-нет, я прощупывал тебя, потому что для ребенка важно иметь дом, где его любят. И ты такой дом предоставила».
Разговор смутил и расстроил Шерр. Она уловила, что, несмотря на абсурдность предложения, оно было продиктовано искренними эмоциями. «Мне показалось, что такое могла мне сказать только личность, имеющая совесть. <…> Передо мной стоял человек, отдающий отчет в своих чувствах и в то же время считающий себя виноватым за них, желающий обеспечить своему ребенку родительское внимание, которое был не в состоянии дать сам».
Вернувшись в Лос-Аламос в июле 1945 года, Китти по обыкновению осы́пала Шерр подарками. Китти застала поселок в предельном напряжении: мужья не вылезали с работы, жены пуще прежнего жаловались на оторванность от мира. Китти начала приглашать на коктейли небольшие группы женщин посреди дня. Джеки Оппенгеймер, приезжавшая в Лос-Аламос в 1945 году, запомнила одно из таких мероприятий: «Хорошо известно, что мы не ладили, и она, похоже, решила, что нас должны видеть вместе. Как-то раз она пригласила меня на коктейль – в четыре часа дня. Я пришла и застала на месте четверых или пятерых женщин, собутыльниц Китти, мы просто сидели – почти молча – и пили. Мне стало противно, и я больше там не появлялась».
В это время Пат Шерр еще не считала Китти алкоголичкой. «Она немного выпивала, – вспоминала Шерр. – В четыре смешивала себе первый коктейль и продолжала в том же духе, но язык у нее никогда не заплетался». Пьянство еще станет для Китти проблемой в будущем, однако, по словам еще одного близкого друга, доктора Хемпельмана, «в Лос-Аламосе она определенно не пила больше других». Алкоголь лился на «холме» рекой, и у некоторых многомесячная изоляция в маленьком поселке вызывала подавленность. «Сначала было весело, – вспоминал Хемпельман, – но с течением времени все устали, сделались нервными и раздражительными, и хорошего стало меньше. Все сидели друг у друга на голове. Развлекаться приходилось с теми же людьми, с кем только что виделся на работе. Друг приглашает на ужин, у тебя нет других дел, но идти все равно не хочется. И они это, конечно, чувствовали. Проезжая мимо твоего дома, видели стоящую перед ним знакомую машину. Все всё про всех знали».
Помимо периодических послеобеденных выездов в Санта-Фе, единственной отдушиной служили ужины в глинобитном доме мисс Эдит Уорнер в Отови – «месте, где шумит вода» – на берегу Рио-Гранде в двадцати милях пути по извилистой дороге. Оппи познакомился с мисс Уорнер во время конно-вьючного похода с Фрэнком и Джеки в каньон Фрихолес. На обратном пути от них сбежала лошадь, Оппи погнался за ней и остановился перед «чайной» мисс Уорнер. «Мы выпили чаю с шоколадным пирожным и поговорили, – писал потом Оппенгеймер. – Это стало нашей первой незабываемой встречей». Одетый в голубые джинсы и ковбойские сапоги со шпорами Роберт в глазах Уорнер выглядел как «стройный, жилистый герой вестерна».
Мисс Уорнер, дочь священника из Филадельфии, приехала на плато Пахарито в 1922 году, пережив в возрасте тридцати лет нервный срыв. Вместе с напарницей, пожилой индианкой Атилано Монтойя, которую местные индейцы звали Тилано, Эдит открыла в своем доме чайную для туристов. Женщина жила крайне неприхотливо.
Однажды вечером после переезда на «холм» Оппи привез с собой в чайную генерала Гровса. Школу-ранчо закрыли, на бензин на время войны ввели лимиты, поэтому Эдит робко пожаловалась, что ей будет трудно свести концы с концами. Прихлебывая чай, Гровс предложил ей должность заведующей всеми службами питания объекта – солидную работу с хорошей зарплатой. Эдит обещала подумать. Уходя, Роберт сопроводил Гровса до машины, но потом вернулся назад и постучал в дверь. Стоя со шляпой в руке под ярким лунным светом, он сказал: «Не делайте этого». И тут же повернулся и заспешил к машине.
Через несколько дней Оппенгеймер снова появился на пороге мисс Уорнер и предложил каждую неделю устраивать по три ужина для компании не больше десяти человек. Позволяя ученым отвлечься от жизни на «холме», объяснил Оппи, мисс Уорнер внесет настоящий вклад в победу. Генерал Гровс одобрил идею, а уж сама Эдит и вовсе считала ее манной небесной.
«Примерно с апреля, – писала мисс Уорнер в конце года, – Х начал приезжать из Лос-Аламоса раз в неделю на ужин, за ними потянулись остальные». После целого дня готовки мисс Уорнер не снимала свободного, прихваченного в талии платья и индейских мокасин. Все садились за длинный стол ручной работы, стоящий посредине столовой с белеными глинобитными стенами и низкими, вырубленными вручную стропилами. Мисс Уорнер, которой тогда было пятьдесят два года, потчевала «изголодавшихся ученых» домашней стряпней. Они при свете свечей поглощали баранье рагу из традиционной индейской черной керамической посуды, вручную слепленной местной горшеней Марией Мартинес. После ужина гости ненадолго собирались у камина, чтобы прогреться перед возвращением назад. За вечер при свечах мисс Уорнер взимала символическую сумму в два доллара с носа. Она знала только, что эти таинственные люди работали «над очень секретным проектом. <…> В Санта-Фе его называли базой подводных лодок – догадка не хуже других».
Ужины у мисс Уорнер приобрели такую популярность, что пять супружеских пар каждую неделю бронировали для себя место на один и тот же день. Оппенгеймер позаботился, чтобы он и Китти числились главными клиентами в календаре Эдит. Завсегдатаями вскоре стали Парсонсы, Уилсонсы, Бете, Теллеры, Серберы и прочие, в то время как многие другие пары из Лос-Аламоса соперничали за престиж попасть в число званых гостей. Как ни странно, у тихой мисс Уорнер сложились особые отношения с бойкой, острой на язык женой Оппенгеймера. «Мы с Китти понимали друг друга, – говорила потом Уорнер. – Она была мне очень близка, а я ей».
Однажды в начале 1944 года Оппи привез с собой нобелевского лауреата, датского ученого Нильса Бора и представил его мисс Уорнер как мистера Николаса Бейкера – под псевдонимом, который Бор взял себе по инициативе Оппенгеймера. Все называли скромного, непритязательного датчанина «дядей Ником». Любезный, вечно бормочущий Бор изъяснялся спотыкающимися полуфразами. Со своей стороны мисс Уорнер тоже не отличалась красноречием. Много лет спустя Бор напомнил о неожиданной дружбе с ней запиской сестре мисс Уорнер – «я благодарен за дружбу с вашей сестрой». Мисс Уорнер испытывала к Бору и Оппенгеймеру почтение, граничащее с мистическим поклонением: «Он [Бор] носит в душе великий покой, неистощимый источник спокойствия. <…> Роберт тоже носит его в себе».
Разумеется, Бор не единственная приметная личность, ужинавшая за столом мисс Уорнер. Дом у моста Отови посещали Джеймс Конант (руководитель группы S-1 первого отдела Управления научных исследований и разработок), Артур Комптон (нобелевский лауреат, заведующий металлургической лабораторией Чикагского университета) и лауреат Нобелевской премии Энрико Ферми. Однако на комоде мисс Уорнер держала оправленную в рамку фотографию одного Оппенгеймера. Длинное благодарственное письмо, которое мисс Уорнер в конце 1945 года прислал Фил Моррисон, с таким же успехом мог написать и сам Оппи: «Вы, мисс Уорнер, стали немалым кусочком нашей новой жизни. Вечера в вашем доме у реки, за аккуратно накрытым столом, у искусно сложенного камина передавали нам вашу спокойную уверенность, создавали чувство домашнего очага, отвлекали нас от временного жилья цвета хаки и проложенных бульдозерами улиц. Мы не забудем. <…> Я рад, что у подножия наших каньонов есть дом, где так хорошо понимают дух Нильса Бора».
Глава двадцатая.