Помощник Оппенгеймера Дэвид Хокинс впоследствии объяснял: «Имплозия давала единственную надежду [на создание плутониевой бомбы], причем, судя по имеющимся основаниям, не очень твердую». Неддермейер и его коллеги из отдела боеприпасов очень мало продвинулись в разработке имплозивной конструкции. Неддермейер, застенчивый человек предпенсионного возраста, любил работать методично и в одиночку. Он потом признал, что Оппенгеймер «проявлял весной 1944 года жуткое нетерпение. <…> Мне кажется, он был недоволен тем, что я не рвался вперед, как требовалось от исследователя в военное время, а действовал, как если бы исследования шли в нормальной обстановке». К тому же Неддермейер был одним из немногих на «холме», на кого обаяние Оппенгеймера не действовало. В раздражении Оппи начал терять терпение, что для него было нехарактерно. «Оппенгеймер взъелся на меня, – вспоминал Неддермейер. – Многие смотрели на него как на источник мудрости и вдохновения. Я уважал его как ученого, но не заглядывал ему в рот. <…> Он мог тебя оборвать и смешать с землей. С другой стороны, я, возможно, действовал ему на нервы». Подогреваемый личным конфликтом кризис, связанный с имплозивной конструкцией бомбы, пришел к развязке в конце лета, когда Оппенгеймер объявил о проведении обширной реорганизации лаборатории.
В начале 1944 года Оппенгеймер склонил к переезду в Лос-Аламос гарвардского эксперта по взрывчатым веществам Георгия Кистяковского по прозвищу Кисти. Кистяковский отличался категоричностью и непреклонной волей. У него сразу же начались стычки с формальным начальником – капитаном Дики Парсонсом. С Неддермейером Кистяковский тоже не ужился, пожилой ученый выглядел в глазах Кисти размазней. В начале 1944 года Кистяковский направил Оппенгеймеру письмо, угрожая своим увольнением. В ответ Оппенгеймер немедленно вызвал Неддермейера и поставил его в известность, что Кистяковский назначается на его место. Неддермейер вышел из кабинета вне себя от возмущения и обиды. Испытывая «непреходящее ожесточение», он тем не менее поддался на уговоры и остался в Лос-Аламосе в качестве старшего технического советника. Оппенгеймер поступил решительно и объявил о новом назначении, не проконсультировавшись с капитаном Парсонсом. «Парсонс пришел в ярость, – вспоминал Кистяковский. – Он решил, что я вступил в сговор у него за спиной, и не простил обиды. Я прекрасно понимаю его чувства, но я был гражданским лицом, Оппи тоже, и мы не были обязаны просить у него разрешения».
Парсонс не мог успокоиться из-за воображаемой потери контроля над отделом боеприпасов и в сентябре направил Оппенгеймеру служебную записку, предлагая передать ему широкие полномочия по всем вопросам проекта имплозивной бомбы. Оппенгеймер ответил вежливым, но твердым отказом: «Полномочия, о которых, как я понимаю, вы просите, я вам передать не могу, потому как не имею их сам. Если быть точным, я не уполномочен, что бы там ни говорилось в регламенте, принимать решения, если их не поймут и не одобрят квалифицированные ученые лаборатории, которым их потом придется исполнять». Как человек военный, капитан ВМС Парсонс хотел бы, чтобы начальство пресекало лишнюю болтовню среди подчиненных. «Вас, как вы говорите, беспокоит, – писал ему Оппенгеймер, – что ваше положение в лаборатории может потребовать вашего участия в пространных дискуссиях для того, чтобы прийти к общему мнению, от которого зависит успех работы. Никакие мои письменные распоряжения не в состоянии отменить эту необходимость». Ученые должны пользоваться свободой дебатов, и Оппенгеймер вмешивался в них лишь для того, чтобы прийти к коллегиальному консенсусу. «Я не предлагаю устраивать лабораторию таким образом, – сообщил он Парсонсу. – Таким образом она устроена уже сейчас».
В разгар кризиса, связанного с выбором конструкции плутониевой бомбы, в Лос-Аламос с очередным визитом приехал Исидор Раби. Он запомнил угрюмую атмосферу на заседании ведущих ученых и дебаты о срочной необходимости найти способ, который заставил бы плутониевую бомбу работать. Вскоре разговор перекинулся на противника. «Кто эти немецкие ученые? Мы всех их знали в лицо», – вспоминал Раби.
«Чем они были заняты? Мы перебрали все до мелочей, возвращаясь к истокам наших разработок и пытаясь найти, в чем немцы могли оказаться умнее, где вынести более здравое суждение, как могли избежать той или иной ошибки. <…> Мы, наконец, пришли к выводу, что они могли догнать и даже перегнать нас. И здорово приуныли. Откуда мы могли знать, чего добился противник? Нельзя было терять ни дня, ни недели. А потеря месяца вообще могла обернуться катастрофой». В середине 1944 года Филип Моррисон подытожил общее настроение: «Войну мы могли проиграть уже потому, что не справились с работой».
Несмотря на реорганизацию, группа Кистяковского к концу 1944 года так и не смогла изготовить кумулятивные заряды (так называемые линзы), которые с абсолютной точностью одновременно сжали бы неплотный шар из плутония размером с грейпфрут в меньший шар размером с мяч для гольфа. Без таких линз изготовить имплозивную бомбу не представлялось возможным. В январе 1945 года вопрос горячо обсуждался Парсонсом и Кистяковским в присутствии Гровса и Оппенгеймера. Кистяковский настаивал, что без линз взрыва не получится, и обещал, что он с коллегами вскоре их изготовит. Поддержав его, Оппенгеймер принял важное решение, которое привело к успеху проекта. За несколько месяцев Кистяковский и его группа усовершенствовали схему имплозии. В мае 1945 года Оппенгеймер больше не сомневался, что плутониевая «штучка» сработает.
Для создания бомбы требовалась не столько теоретическая физика, сколько инженерное искусство. Оппенгеймер с такой же ловкостью направлял ученых на преодоление инженерно-технических препятствий, с какой подводил своих учеников в Беркли к новым открытиям. «Лос-Аламос, возможно, справился бы и без него, – потом сказал Бете, – но с намного большими потугами, меньшим энтузиазмом и не так быстро. Работа в лаборатории оставила неизгладимый след в душе всех ее участников. Во время войны существовали и другие очень успешные лаборатории. <…> Однако я ни в одном из коллективов не наблюдал такой сплоченности, такой ностальгии по проведенным в лаборатории дням, такого сильного ощущения, что этот период был лучшим в их жизни. Этой особенностью Лос-Аламос в основном обязан Оппенгеймеру. Он был лидером».
В феврале 1944 года в Лос-Аламос прибыла группа английских ученых во главе с физиком немецкого происхождения Рудольфом Пайерлсом. Оппенгеймер познакомился с этим блестящим и в то же время скромным ученым в 1929 году, когда они оба учились под началом Вольфганга Паули. Пайерлс эмигрировал из Германии в Англию в начале 1930-х годов и в 1940 году вместе с Отто Р. Фришем опубликовал знаменитую статью «О конструкции супербомбы», убедившую физиков Англии и США в реальности создания ядерного оружия. После этого Пайерлс несколько лет работал в «Трубных сплавах», английской версии проекта создания атомной бомбы. Премьер-министр Черчилль дважды командировал Пайерлса в Америку, чтобы подтолкнуть проектные работы, – в 1942 году и сентябре 1943 года. Пайерлс побывал у Оппенгеймера в Беркли и был «восхищен его познаниями. <…> Он был первым, кого я встретил во время поездки, кто бы задумывался о роли этого оружия и влиянии физики на будущие события».
Первый визит Пайерлса в Лос-Аламос продлился всего два с половиной дня. Тем не менее Оппенгеймер доложил Гровсу, что английская группа могла бы внести существенный вклад в изучение гидродинамических процессов имплозии. Через месяц Пайерлс вернулся в Лос-Аламос и остался там до окончания войны. Ему импонировала способность Оппенгеймера быстро и четко понять любого собеседника, но еще больше нравилось то, как «он умел отстаивать свои позиции перед генералом Гровсом».
Пока Пайерлс со своей группой весной 1944 года обживался в Лос-Аламосе, Оппенгеймер решил отдать ему должность, формально занимаемую Эдвардом Теллером. Живой как ртуть венгр был обязан работать над сложными уравнениями, необходимыми для изучения процесса имплозии, но выполнял работу спустя рукава. Одержимый теоретическими задачами разработки термоядерной «супербомбы», Теллер потерял всякий интерес к обычной атомной бомбе. После того как Оппенгеймер в июне 1943 года решил на время войны положить проект супербомбы в долгий ящик, Теллер начал все больше проявлять норов. Он как будто не понимал важности работы на победу. Всегда словоохотливый Теллер непрерывно болтал о водородной бомбе. К тому же не мог скрыть своей неприязни к своему непосредственному начальнику Бете. «Я был недоволен им как начальником», – вспоминал Теллер. Откровенно говоря, недовольство это было вызвано критикой Бете. Каждое утро Теллер являлся с новой «блестящей» идеей конструкции водородной бомбы. На следующий день Бете приводил доказательство нелепости затеи. После очередного тягостного разговора с Теллером Оппи заметил Чарльзу Кричфилду: «Спаси нас Бог от врагов снаружи и венгров внутри дома».
Понятно, что поведение Теллера все больше раздражало Оппенгеймера. В один из весенних дней Теллер демонстративно покинул совещание руководителей групп и отказался выполнять расчеты, в которых Бете нуждался для проекта имплозивной бомбы. Разгневанный Бете пожаловался Оппи. «Эдвард фактически объявил забастовку», – вспоминал Бете. Когда Оппенгеймер вызвал Теллера на разговор, тот попросил освободить его от всех обязанностей, связанных с атомной бомбой. Оппенгеймер удовлетворил его просьбу и написал генералу Гровсу, что желал бы заменить Теллера Пайерлсом: «Эти расчеты изначально находились в ведении Теллера, который, по моему мнению и мнению Бете, негоден для такой задачи. Бете нужен человек, который бы работал под его началом над программой имплозии».
Уязвленный Теллер передал, что подумывает вообще покинуть Лос-Аламос. Никто бы не удивился, если бы Оппенгеймер не стал его останавливать. Все считали Теллера «примадонной». Боб Сербер называл его «несчастьем для любой организации». Однако вместо того, чтобы уволить его, Оппенгеймер позволил Теллеру исследовать возможность создания термоядерной бомбы. Он даже решил уделять раз в неделю час своего драгоценного времени для обсуждения новых идей Теллера.
Даже этот экстраординарный жест не удовлетворил Теллера, возомнившего, что Оппи «превратился в политика». Коллеги Оппенгеймера не понимали, почему он нянчился с Теллером. Пайерлс считал Теллера «немного сумасбродным, он мог долго цепляться за какую-нибудь идею, а в итоге она оказывалась чепухой». Оппенгеймер не тратил время на дураков, однако Теллер отнюдь им не был. Оппи терпел его, потому что Теллер мог принести проекту пользу. Позднее тем же летом, устраивая прием по случаю визита специального представителя Черчилля лорда Черуэлла (Фредерика А. Линдемана), Оппенгеймер заметил, что забыл включить Рудольфа Пайерлса в список приглашенных. На следующий день он извинился перед Пайерлсом и пошутил: «Могло быть и хуже, если бы я забыл о Теллере».
В декабре 1944 года Оппенгеймер настоял на еще одном посещении Раби лаборатории в Лос-Аламосе. «Дорогой Рэб, – писал он, – мы уже давно ждем, когда ты приедешь. Кризисы происходят с таким постоянством, что лучшего или худшего момента для приезда на наш взгляд не существует». Накануне Раби получил Нобелевскую премию по физике за изобретение «резонансного метода детектирования магнитных свойств атомных ядер». Оппи поздравил друга: «Хорошо, когда премию дают человеку, который вышел из подросткового возраста, а не только что вошел в него».
Несмотря на загруженность административной работой, Оппенгеймер находил время для личных писем. Весной 1944 года он написал письмо семье беженцев из Германии, которой помог выбраться из Европы. Роберт их совершенно не знал, тем не менее в 1940 году дал семейству Мейер – матери и четырем дочерям – денег на оплату переезда в США. Прошло четыре года, и Мейеры вернули сумму, с гордостью объявив о получении американского гражданства. В ответе Роберт написал, что понимает их «гордость», и поблагодарил за деньги: «Надеюсь, что вам не пришлось терпеть много лишений…» Он предложить отправить деньги назад, если они еще нужны Мейерам. (Много лет спустя одна из дочерей написала ему благодарное письмо: «В 1940 году вы всех нас переправили сюда, и наша жизнь была спасена».) Для Оппенгеймера спасение семьи Мейеров от нацистской чумы было важным по многим причинам. Во-первых, это был первый шаг в продолжении борьбы с нацизмом неполитическими средствами, и он принес ему удовлетворение. Во-вторых, являясь лишь малым проявлением щедрости, поступок своевременно и доходчиво напоминал об изначальной причине, по которой развернулась гонка за создание чудовищного оружия.
И гонка эта была нешуточной. Неугомонность – часть характера Оппи. Так думал Фримен Дайсон, молодой физик, познакомившийся с Оппенгеймером и полюбивший его уже после войны. Однако Фримен видел в ней и прискорбный недостаток: «Неугомонность толкала его к превосходным свершениям, к успеху миссии в Лос-Аламосе, не давая передышки на отдых и рефлексии».
«Сомнения возникли лишь у одного человека, – писал Дайсон, – Джозефа Ротблата из Ливерпуля…» Польский физик Ротблат, когда началась война, застрял в Англии. Джеймс Чедвик привлек его к английскому проекту бомбы, и в начале 1944 года ученый оказался в Лос-Аламосе. Однажды вечером в марте 1944 года Ротблат испытал «неприятный шок». К Чедвикам пришел на ужин генерал Гровс и в ходе непринужденной застольной беседы обронил: «Вы, разумеется, понимаете, что главная цель нашего проекта – ослабить русских». Ротблат был шокирован. Он не питал иллюзий в отношении Сталина – в конце концов, советский диктатор вторгся в его родную Польшу. Но шла война, и тысячи русских солдат каждый день гибли на фронте. Ротблат почувствовал себя предателем. «До тех пор я думал, что наша задача состояла в том, чтобы не допустить победы нацистов, – потом писал он, – и тут мне говорят, что оружие, которое мы создавали, направлено против тех самых людей, что жертвовали своей жизнью ради этой цели». К концу 1944 года, после высадки десанта союзников в Нормандии, стало ясно, что война в Европе скоро закончится. Ротблат не видел смысла продолжать работу над проектом оружия, потерявшего свое значение для победы над Германией[22]. Попрощавшись с Оппенгеймером на специально устроенном для этого приеме, он покинул Лос-Аламос 8 декабря 1944 года.
Осенью 1944 года Советы получили первое из многих разведывательных донесений непосредственно из Лос-Аламоса. Шпионами, не замеченными армейской контрразведкой, были Клаус Фукс, немецкий физик с английским гражданством, и Тед Холл, не по годам развитый девятнадцатилетний выпускник гарвардского факультета физики. Холл прибыл в Лос-Аламос в конце января 1944 года, а Фукс – с группой английских ученых Рудольфа Пайерлса.
Фукс родился в 1911 году в семье немецких квакеров. Во время учебы в Лейпцигском университете он вступил в 1931 году в Социал-демократическую партию Германии. В этом же году его мать покончила жизнь самоубийством. В 1932 году встревоженный растущим политическим влиянием нацистов Фукс покинул социал-демократов и вступил в Коммунистическую партию, более активно выступавшую против Гитлера. За несколько лет его семья потеряла от рук нацистского режима нескольких своих членов. Брат бежал в Швейцарию, оставив в Германии жену и сына, которые потом умерли в концлагере. Отца посадили в тюрьму за «антигосударственную агитацию», а в 1936 году сестра Элизабет наложила на себя руки после того, как ее мужа арестовали и заточили в концлагерь. У Фукса имелись все основания ненавидеть нацистов.
В 1937 году, защитив докторскую диссертацию по физике в Бристоле, Фукс получил стипендию постдока для работы под началом бывшего учителя Оппенгеймера профессора Макса Борна, который в то время преподавал в Эдинбурге. После начала войны Фукса интернировали в Канаде, однако Борн добился его освобождения как «одного из двух или трех наиболее одаренных физиков молодого поколения». Его и несколько тысяч других немецких беженцев от нацизма выпустили на свободу в конце 1940 года. Фукс получил разрешение вернуться к работе в Англии. Хотя британское министерство внутренних дел знало о коммунистическом прошлом Фукса, весной 1941 года он уже работал с Пайерлсом и другими английскими учеными над сверхсекретным проектом «Трубные сплавы». В июне 1942 года Фукс получил гражданство Великобритании. К этому времени он уже начал передавать сведения об английском проекте бомбы Советскому Союзу.