От услышанного я резко надавил на рычаги, и ватрушка устремилась ввысь – но, разумеется, не пересекла доступных пределов.
– Я пока не решил, собираюсь ли выше, – сказал я, собравшись с мыслями. – Мне здесь нравится, но у меня есть лампа.
– Оставь ее, – твердо сказала Фе.
– Но почему ты мне об этом говоришь?
– Потому что хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы
Я замялся.
– Конечно, если пойду наверх, – ответил я ей, – хотелось бы встретиться там снова. И, может, не расставаться больше?
– Чтобы это случилось, не нужно идти наверх, – улыбнулась Феодосия.
– А ты не собираешься туда? – спросил я с надеждой. – Не думала об этом?
– Думала. Я не пойду.
Эти слова меня расстроили. Я знал, что пока не сдана лампа – а она еще была при ней – избранный не закреплен за уровнем и в любой момент может отправиться дальше в свое путешествие по Башне. Но я знал и другое: когда Фе говорит так, это уже серьезно. И она не передумает.
– А Инкерман? Его ты тоже агитируешь? – Я вспомнил про друга, о котором так же постоянно забывал. С момента последней встречи мне и в голову не пришло написать Инкеру, справиться о делах. Но и ему, видимо, тоже. Созерцание изменило всех нас.
– Инкерман уже все решил. Он пошел дальше.
– Когда он успел? – недоуменно спросил я. – И ты не стала отговаривать?
Наша ватрушка уже довольно долго вращалась на одном месте, но я совсем перестал думать об управлении. Тут бы суметь управиться с собственными мыслями!
– Мы много разговаривали, и он так решил, – только и ответила Фе.
Я замолчал. «Интересный человек, – думал я об Инкермане, покачиваясь вместе с ватрушкой, словно на невидимых волнах. – Что я о нем знаю? Его ничто не трогает, ничто не увлекает в Башне. И при этом он забирается так высоко, идет все выше и выше. Зачем? Что его влечет? Разве рассчитывает он отыскать там что-то свое? Вряд ли. Заботит ли его миссия, лампа? Нет. Он ни к чему не привязывался. Так зачем Инкерман идет выше, да еще и один, ничего не говоря мне, своему лучшему другу, не предупреждая?»
– Ему здесь скучно, вот он и ушел раньше нас, – продолжила вдруг Феодосия, хотя я ни о чем не спросил ее; девушка будто услышала мои мысли. – Если бы он не сказал этого, я бы и так знала. Это видно по человеку – когда ему постоянно скучно.
– Как это так – скучно? – Я непонимающе уставился на нее. – Что ты такое говоришь? Вспомни его, вспомни всех нас, какими мы были внизу. Мы не знали такого слова – «скучно»! Мы никогда не скучали! Разве скука в характере Инкермана? Да это последнее, что я сказал бы про своего друга!
Я начал эту речь с жаром, но чем больше произносил слов, тем большую чувствовал неуверенность. Что-то было не так с этими словами: все они безнадежно устарели, все они были не о нас, не о наших жизнях, а чем-то совсем другим, бесконечно далеким, как эта застывшая в воздухе ватрушка, от Севастополя, где сидят во дворах милые добрые люди и смотрят в небо, не подозревая даже, что на самом деле в нем творится.