Севастополист

– Заберите лампы… – вдогонку кричала она. – Не забудьте лампы…

Но мы не забыли лампы, мы забыли только ее, мы оставили ее там, и я не встречал ее больше, в том будущем, что ждало меня, и я не узнал, что с ней стало, и не узнаю этого.

А значит, не узнаете и вы.

Это не было небо

Но вот то, что происходило потом, я помню очень смутно. Причин тому много: и усталость от бесконечной смены событий, перемещений, разговоров, наконец, собственных мыслей, которые были как радостными, так и тревожными. Но важнее всего было то, что здесь, в Супермассивном холле, все происходящее словно крутилось вокруг меня, но не проникало в мое сознание, не цепляло. Веселье в Севастополе было совсем другим: мы были едины в нем, мы были вместе, оно было простым, доступным, понятным и не содержало внутри никаких смыслов, которые требовалось разгадывать или которые могли нас разделить. Мы были там избранными – но избранными друг другом. А в Супермассивном холле мы прорывались сквозь толпы людей, которые не замечали нас, ничего от нас не хотели и сами занимались непонятно чем. Кем мы были здесь избраны? Ими?

Башня завораживала меня своим масштабом, своей тайной. Но я не понимал, зачем в ней все? Зачем здесь мы? Зачем здесь остальные? И эти бесконечные «зачем» роились в голове, мешая наслаждаться, как делали те же Тори и Инкерман. Но во мне не было и раздражения, которое проснулось, неприятно удивляя меня, в Керчи. Я хотел сохранить в себе здравый смысл, найти ту грань, где он сливался с удовольствием. Но пока что не находил ни того ни другого.

Кто был един в Супермассивном холле? Разве что те, скрытые белым облаком, из которого торчали ноги. Но можно ли жить только этим? Как теми парами, которыми они дышат, напитками, которые льют в себя? Ведь они же избранные, здесь других нет, говорили нам. Когда веселье льется через край и ему самому нет конца и края – им уже не успеваешь наслаждаться, оно утомляет, начинаешь искать способ, как спрятаться от него.

«Величие избранных – Моя гармония». Так назывался черный зал без освещения, где стояли в несколько рядов высокие мягкие кресла. В нем сидели другие люди, они клали в рот что-то напоминавшее камни и жевали их. Когда вспыхнул экран, на нем вновь появилась Башня – съемки снизу, из Севастополя. Меня охватила грусть, я хотел пробежаться по земле, по Широкоморке, хотел бы запрыгнуть в машину и ехать, ехать до самой линии возврата. Но теперь я сидел здесь и смотрел на экране про то, что здесь же и происходило. Вначале все напоминало то, что показывала внизу Ялта, разве что изображение было цветным, контрастным. Но, посмотрев немного, я понял: в этом фильме не говорили о прошедшем, не говорили о стройке, не говорили об избранных. В нем вообще говорили мало. На экране был Супермассивный холл – те же световые зоны, те же люди, развлечения, дела. Люди, сидевшие рядом со мной, смотрели на зал, из которого только пришли и в который собирались выйти, досмотрев. Они разглядывали самих себя на экране, и это поражало. Я переглядывался с друзьями, и в глазах каждого из нас читалась та же мысль: как странно здесь живут…

Помню, мы не задержались в «Величии». Нашли и «Севмаф», и «Аэроболик», в которые звал маленький человек из «Салюта». Стоит ли вспоминать о них? Не знаю. Это были странные места, и нас там ждали странные удовольствия.

«Аэроболик» был единственной зоной в Супермассивном холле, которую все-таки оградили от посторонних глаз. Посреди шумного веселья и оживленных людских потоков стоял черный куб из металла, напоминавший высотой и прочими габаритами – но только ими – простой севастопольский дом. На крыше куба красовалась непонятная нам надпись

ТРИИНДАХАУС,

а в ближайшей к нам стороне оказался провал. Он был завешен тканью нежно-голубого цвета, которая и приглянулась Евпатории.

– Какая красотища! – восхитилась подруга в свойственной ей манере. Так мы и попали в «Аэроболик».

Собственно, что это именно тот зал, мы поняли вовсе не сразу. Вначале, едва ступив за ткань, я ощутил, что под ногами нет пола и я попросту падаю. Цепляться было уже не за что – слишком широким и бодрым шагом мы вошли в черный куб, – и я полетел в неизвестность. Душа сжалась до размеров маленького камешка и затвердела. Щеки обдавал ледяной воздух, а в голове не осталось совсем никаких мыслей, кроме одной: «Это конец».

Я не думал, как же так случилось, не искал вариантов спасения. Я просто боялся. И, как потом выяснил, так же было со всеми.

Казалось бы, в какую простую и глупую мы угодили ловушку! Вот вам и избранные, может, и севастополист с ними – ну а что? Вдруг? Ведь я не успел ничего понять, ничего увидеть, а уже летел в черную пропасть, чтобы забрызгать мозгами и кровью какие-нибудь стены и полы.

В какой-то момент падение прекратилось. Но мы не разбились – мы вообще не достигли поверхности, а просто повисли в открытом воздухе со странным ощущением, что нас крепко держат невидимые прочные нити. Я мог шевелить конечностями, поворачиваться, но не мог ни уйти, ни убежать с той точки, на которой оказался закреплен неведомой мне силой. Повисев там немного, подрыгавшись, я понемногу привык. И тогда появилось небо.

Все вокруг стало голубым, и где-то высоко, на недостижимом расстоянии сияло золотое солнце. Над нами и под нами неподвижно, как в Севастополе, висели облака. Я увидел напротив себя Инкермана, а рядом, по правую руку, но на значительном расстоянии – Фе. Евпатория висела в небе напротив нее, на таком же расстоянии от Инкермана.

– Что это все значит? – кричали мы все почти что в унисон. Больше всего не хотелось продолжить падение, мысль о том, что в любой момент оно может возобновиться, не придавала нам уверенности. Но невидимые нити держали крепко, и, пока длилась такая передышка, нужно было выяснить, зачем мы здесь.

– Керчь, может, ты знаешь? – Я поднял голову вверх. Подруга так же болталась, как и все мы, но вот ее расположение казалось слишком странным: если бы нас четверых соединили диагоналями, Керчь оказалась бы ровно в центре, на их пересечении. Только чуть выше, совсем незначительно.