Севастополист

В тот же миг я понял, что нити больше не держат меня в воздухе. Мы снова летели вниз, и голос, оставшийся наверху, словно прощаясь, говорил нам вдогонку:

– Игра окончена. Результаты. Игра окончена. Результаты.

Но какие могли быть результаты, до них ли нам было, когда мы снова падали? Это странно вспоминать, конечно: не подобрать и двух слов, которые бы отражали, что мы чувствовали в течение этого полета. Представьте, что вы падаете в бесконечной пустоте и совсем не знаете, что может случиться с вами, увидите ли вы в своей жизни что-нибудь еще? Как бы вы описали это? Как бы вы описали, что видели вокруг себя? Видели бы вы что-нибудь?

Не видели и мы. Я пришел в себя, лишь когда приземлился, и то не сразу. Невероятным – хотя что в Башне можно было считать невероятным? – образом каждый из нас оказался на длинном стуле с высоченными ножками и такой же, превышающей человеческий рост, спинкой. Слетев с невероятной высоты, мы приземлились точно на них; или это пространство так изогнулось, что под нами оказались стулья? Сидеть на них было неуютно и даже как-то неловко – я казался самому себе ничтожно малым, словно клоп, хотя соотношение масштабов, справедливости ради, было не таким ужасающим. Я ерзал на стуле, пытаясь отдышаться и осмотреться. Ни неба, ни солнца над нами уже не было; мы, каждый на своем стуле, оказались будто накрыты черным куполом, который был усеян странными маленькими лампочками-точками. Каждая из них светила холодным идеально белым светом, не распространявшимся далеко. Этот свет был красив, но бесполезен – он не разрывал черноту пространства, нависшего над нами, не прояснял его, а лишь усугублял, подчеркивал его монолитную, неколебимую черноту. Это не было небо, заключил я, потому что небо не могло быть таким. По крайней мере, то, что видел тогда над головой, я никогда бы не смог увидеть в Севастополе.

Но вот то, что было под ногами, – мог. И больше того, видел всегда, с тех пор как вышел в эту жизнь и этот город. Именно он, город, был под моими ногами. Весь, целиком.

– Смотрите, – сказал я приглушенным голосом, хотя хотел крикнуть. Но друзья и так уставились вниз.

– Невероятно, – прошептала Фе.

У основания наших стульев, там, где их ножки соприкасались с твердой поверхностью пола, лежал Севастополь – наш родной город. Я видел Широкоморку, видел наши маленькие прямые улочки, подземные входы, ведущие в метро, видел дома – все это было воссоздано из неведомого мне материала, но так походило на настоящее, что у меня захватывало дух. И самое главное – город жил! По нему передвигались крошечные троллейбусики, редкие авто, колыхалось Левое море, в котором барахтались лодочки. Если бы я увидел внизу людей, то, наверное, упал бы, потеряв сознание, со стула, раздавив своим огромным телом целый небольшой район. Но людей в городе не было, ведь он все-таки был ненастоящим.

Помню удивительную подсветку этого микро-Севастополя. Темные, тревожные цвета – под стать нависшему над нами давящему куполу: Точка сборки подсвечивалась красным, все остальные улицы – синим, который загустевал по мере приближения к окраинам и в районе Башни становился фиолетовым, растворявшимся в черноте. Четких границ у города не было, а моря так же плавно уходили в черноту, как и все остальное. Правое было холодно-серебристым, а Левое – бледно-голубым. Я сидел осторожно, боясь пошевелиться, и любовался этой жутковатой красотой.

Как оказалось, Черный куб Трииндахауса – а мы ведь по-прежнему находились внутри него – был наполнен играми, как старая шкатулка недалеких – пыльными реликвиями. Так развлекались жители Башни и новоприбывшие вроде нас. Но в этой новой игре я вообще ничего не понял. Мне запомнилось лишь, как мы сидели, ошеломленные, и искали свои дома. Засматривались на воссозданные с невероятной точностью детали родных дворов. Даже ржавая канистра для чистой воды, стоявшая у задней стенки моего дома, – и та обнаружилась на своем месте. От такого становилось не по себе. Казалось, что те, кто воссоздал этот макет, знают о тебе все, все секреты и тайны, и даже те внутренние канистры, которые стоят на заднем дворе сознания и о которых не знает даже никто из друзей.

А потом снова заговорил голос.

– Наступает темная пора. Играет громкая музыка. Вы запоминаете город и закрываете глаза.

Меня удивило, как он сказал: «Играет громкая музыка», когда никакой музыки не было. Стояла тяжелая, жаждавшая разрядки тишина, и даже троллейбусы в маленьком городе не издавали звуков, трогаясь со своих остановок.

Инкерман сидел возле самого Левого моря, Тори – у Правого, Феодосия – посередине. Стул Керчи находился на окраине, где мы любили отдыхать, и я обратил внимание на странное отличие маленького города под нами от настоящего Севастополя: на фиолетово-черном пустыре не оказалось никакой Башни. Это была равнина, безжизненная и пустая, лишь беспомощно тонкие черные прутики изображали сухой куст. Во всем этом присутствовал какой-то зловещий символизм, но я не мог понять какой. Передо мной лежал весь наш город, все, что в нем было, и другого быть не могло. Но каким он стал, каким он нам увиделся теперь!

Стул, на котором сидел я сам, возвышался над Точкой сборки, за моей спиной была чернота, перед глазами – весь город. Я мог бы дотянуться вниз рукой и схватить Точку сборки, вырвать ее из поверхности – или хотя бы попытаться. Но было страшно. Я лишь всмотрелся во флаг красного цвета, который украшал маяк. В реальности флага не было, и тем любопытнее стало, зачем он здесь, что означает. Но черные буквы, которые обнаружил на флаге, ни о чем мне не сказали. Там было написано «Севмаф». Я закрыл глаза.

– Город устал от земных дел, он поднимает голову и смотрит в небо, – продолжил голос. – И вы смотрите в небо. Вы смотрите в ставшее черным пустое небо.

Сперва мы молчали, лишь тяжело дыша. А потом голос снова заговорил, но гораздо громче, чем прежде. Мне почудилось, будто в нем проснулся гнев, проснулась сила.

– И только один не смотрит, – громогласно объявил он. – Только один!

Почему-то я совсем не раздумывал; сомнений не было: кому, как не мне, быть этим одним? Я осторожно осмотрел своих друзей, но вместо глаз увидел лишь вздернутые подбородки.

– Город смотрит в небо, весь город смотрит в небо, – снова став мягким, голос убаюкивал моих друзей, гипнотизировал их. Но не меня: я жадно всматривался в улицы, я представил себя бегущим по ним, летящим над ними, я видел каждый уголок и весь Севастополь. Я не знал, что мне нужно увидеть, я искал.