Избранное

И Ульяна была баба ему под стать, крепкая, выносливая: побои она сносила с упорством великомученицы, но, бывало, вдруг лопнет у нее терпение, тогда только держись: швыряет ему в голову все что попадет под руку — котел с горячей мамалыгой, кастрюлю с кипятком, секач… Впору бы и ей было угомониться, немолода она была, волосы у нее давно побелели, да где там, недаром говорится: горбатого могила исправит.

Подобрав подол, Ульяна через лаз перемахнула на соседнее подворье. Настасья пряла в сенях и, завидев непрошеную гостью, подумала: «Вот уж по ком я не соскучилась».

И недели не прошло, как Ульяна стянула у нее двух жирных, откормленных уток. Настасья готовила их на продажу, чтобы купить себе к петрову дню обновку, — вот и купила!

— Опять я к тебе схорониться, Настасьюшка, — проурчала Ульяна.

— Слава богу, места всем хватит. Заходи, коли пришла. Вот только…

— Уж ты поверь, Настасьюшка, не я их у тебя украла. Отсохни у меня руки, ежели я… Все он! Он, ворюга!.. Покарай его господь! Зажарил их, сожрал, а уж тогда сознался, откуда они!

— Мы не богаче вашего, тетка Ульяна.

— А то я не вижу? Я ж говорю: ворюга! Я ему: «Бога ты не боишься, окаянный, у бедняков, у соседев красть. Накажет тебя господь!» Ты уж не серчай, милая, есть у меня пятнадцать утят, как подрастут, тебе верну двоих. Как только подрастут, так твои и будут…

Настасья понимала, что случится такое в тот самый час, когда рак на горе свистнет, но промолчала. А Ульяна, задрав подол юбки, стала разглядывать обожженные крапивой ноги.

— Смотри, какие волдыри вскочили, чтоб ему пусто было!..

— Ты только в холодной воде не мочи, ноги-то…

Ульяна, не поднимая головы, оправила юбку и спросила:

— Симион твой вернулся?

— Нет еще.

— Нынче скот вздорожал, особливо дойные коровы. Илие, сын Нику, продал старого вола за шесть тысяч. А за вашу буренку тысчонок восемь отвалят, не меньше. Это уж как пить дать…

Настасья только губы поджала: «Откуда же она про корову знает?» Разговор о продаже шел ночью, после ужина, и старосту подняли еще до свету, в другое время он, может бы, и люто осердился, что среди ночи приперлись, да ему самому нужно было на ярмарку. Симион с сенокоса вернулся поздно, и ужинать сели поздно, за ужином и завели разговор. Выходит, Ульяна под окном подслушала. От нее любой пакости жди. Ах ты, страсть какая!

Она вдруг живо представила себе глухой лес где-нибудь возле Кобора, куда и птицы не залетают. Симион идет по дороге, чуть подвыпив, как и полагается после удачной продажи, а Костан притаился в засаде, потом выходит навстречу Симиону с поясом в руке и отнимает деньги.

— Господи-владыко, не оставь нас! — бормочет Настасья вслух.

Была она еще молодая, всего третий год замужем, но детей у нее не было. Бабы болтали, будто из-за этого разлад у нее с мужем, оттого, мол, и исхудала, как шкелет, а ведь девкой какая видная да ладная из себя была. Иссушила ее тоска. Разве ж узнать ее, прежнюю, в этой замученной, испитой женщине. Про худобу ее бабы тоже нехорошее говорили. А за три года она и впрямь изменилась, не узнать: прежде веселая была, певунья, а теперь будто подменили. Тихая стала как мышка, по дому и то на цыпочках ходила.

Хотелось бы Настасье с Ульяной жить как положено по-соседски, мирно, в ладу, да никак не выходит. После каждого Ульяниного прихода чего-нибудь в доме недосчитаешься. Симион ворчал: «Гони ты ее в шею! Зачем старую паскуду приваживаешь?» А разве она приваживает? Разве она рада ее приходам? Но не может она выгнать из дому человека…