Избранное

— Пропади все пропадом! — произнес он и даже не заметил, что рассуждает вслух.

Кругом тянулись луга и нивы, опьяняюще пахло зерном и сеном. Между холмами в прозрачной водянистой голубизне летнего дня мелькали люди.

«Зерно зреет», — подумал Тоадер.

Там, где дорога, прежде чем спуститься в село, слегка замешкалась, как бы раздумывая, куда ей повернуть, Тоадер остановился в нерешительности. Кафтан он держал в руке, веревку перекинул через плечо.

Невысокого роста, коренастый, крепкий, с жилистой шеей, почерневшей от солнца и пота, в расстегнутой у ворота холщовой толстой рубахе, под которой катались упругие мускулы, в старых домотканых штанах, протертых на коленях до дыр, в задубевших и стоптанных постолах, — всем своим видом был он покорный, безропотный сын земли: в глазах — доброта и кротость; в густых, давно не стриженных волосах серебрится иней.

Уставший до смерти, Тоадер сошел с тропинки, расстелил на траве кафтан и сел отдохнуть.

Усталость, завораживающая тишина, легкий шелест орешника тихонько прикрыли ему глаза веками.

…Внизу в тени высоких акаций дремало село, окутанное рассеянным светом солнца, готового вот-вот закатиться за гору.

Из дворов тянулись в небо белесые кудели навозного дыма, сплетаясь в один толстый жгут, который неторопливо опускался и стелился по земле…

Проснулся Тоадер поздно: рот полон слюны, голова по-прежнему раскалывается от боли, все тело ломит — жесткая земля намяла ему бока.

Недоумевая, как же ему так долго спалось, он поднялся и заторопился домой.

Тодорика, жена его, сидя на крыльце, пряла пряжу. Это была уже немолодая, дородная женщина с приплюснутым носом и широкими крепкими зубами.

Рядом сидела и шила их дочь Сусана, вылитая мать, только двадцатью годами моложе. Была она уже замужем, но от мужа ушла и теперь снова жила у родителей.

— Явился?! — с издевкой спросила Тодорика. — Поди, жрать приспичило?

— Есть хочется, — подтвердил Тоадер, вешая на перила крыльца кафтан и веревку. — Что у вас тут от обеда осталось?

— А все!.. Чего вашей ненасытной утробе понадобится: хошь — блины, а хошь — оладьи. Такого работящего мужика грех не покормить! Умаялся, чай?..

— Что ж тебя там, где шлялся, не покормили? — в тон матери спросила Сусана.

Из кухни дразняще вкусно пахло жареным цыпленком. Тоадер вошел, поднял крышку на кастрюле.

— Ты чего по кастрюлям лазишь?! — завопила дочь. — Для тебя, что ли, готовили? Еда есть, да не про вашу честь. Для тех она, кто трудился, шил, стирал, прял… Ишь какой едок выискался, полдня до дому с пастбища добирался.

Она вырвала у него из рук кастрюлю, и вся еда вывалилась прямо на землю, маленькую суглинистую плешинку во дворе, возле кухни.