Избранное

ЗАПИСКИ ИЗ БЛАЖА

Мороз разрисовал стекла мраморными узорами. Стены покрыты изморозью, из двери в комнату сочится холод, крепкий, как уксус. Тебе пора вставать, и ты мужественно сбрасываешь одеяло, дрожащими руками натягиваешь брюки, лязгаешь зубами, холод пробирает до костей, до печенок, ты начинаешь кашлять и… не выдержав, уже одетый, снова ныряешь под одеяло, хоть чуточку согреться… Бр-р-р!.. До чего же ты замерз!..

Вот если бы у тебя затопили печь, ах, если бы затопили, зубы у тебя не выбивали бы барабанную дробь. Но, увы, отвести душу ты можешь только руганью. Но кого ты собираешься ругать? Государство, которое ежемесячно платит тебе? Правда, платит очень мало, ничтожно мало, и все же вполне терпимо, чтобы как-то сводить концы с концами, или, иначе говоря, залатать дыры, проеденные проклятой бедностью.

А может, ты собираешься ругать людей, которые произвели тебя на свет для столь безрадостной участи?

Нет, нет! Глупости! Теперь главное — встать. И ты встаешь. Встаешь, занимаешься гимнастикой: раз-два, раз-два!.. Сердце бешено колотится, вот-вот выскочит из груди и покатится, покатится… куда-то… Как хочется есть! В поисках съестного ты рыскаешь по комнате, находишь на дне ящика завалявшуюся корку хлеба и тут же кидаешь ее обратно, она падает на дно ящика со стуком, как камень.

Такая еда и у самого голодного аппетит отобьет. Не позавтракав, ты отправляешься в школу. Мороз кусается, да так, что ты уже не чувствуешь ни рук, ни ног. С тобой здороваются ученики, приходится извлекать руки из карманов, отвечая им.

В классе собачий холод, на улице туман, за окном сплошная пелена, видны лишь стоящие под окном заиндевевшие липы и акации, похожие на ветвистые серебряные канделябры. Но что тебе до всей этой красоты, если ты мечтаешь лишь об одном: как бы согреться. Закрыв журнал, ты начинаешь срывать зло на учениках.

— Почему не затопили? — спрашиваешь ты.

— Нету дров, господин учитель, — отвечает кто-то. — Нам дают только по …надцать поленьев в неделю…

— Так распорядился директор, — добавляет другой.

— Надо говорить: господин директор, болван! Сиди и помалкивай, тебя никто не спрашивает.

По правилам педагогики личность директора изымается из разговора: жена Цезаря выше подозрений.

Урока ученики не знают, ты мучаешься насморком, не отнимаешь платок от лица, все время чихаешь, чихаешь, глаза у тебя красные как у кролика и все время слезятся. Но никого это уже не забавляет. Прежде звонкий смех ребят вызывал у тебя умиление, радость, ты и сам позволял себе шутить с ними. Теперь все насуплены. Все сидят за своими партами нахохлившись, ни дать ни взять карлики, засевшие в окопы перед наступлением. Они дрожат от холода, жмутся друг к другу, смотрят на тебя недоверчиво, маленькие волчата, не понимая, зачем они притащились в школу, зачем ты их тычешь носом в книгу; что им за дело до каких-то латинских пословиц, до правил латинской грамматики, до исторических выкладок Тита Ливия.

Да и у тебя пропадает вдруг интерес ко всему, из поля зрения исчезает театральное действо войны Ганнибала и торчит перед глазами одна лишь книга, маленький сундучок, набитый никому не нужными именами и датами.

В ушах у тебя летучей мышью воет время. У тебя такое чувство, будто тебя обесхребетили, потерянный, ты стоишь за кафедрой и, чтобы скрыть смущение, спрашиваешь заунывным голосом:

— Кто может прочесть и перевести прошлый урок?

Класс тут же превращается в огромного ежа с раздвоенными длинными колючками, он угрожающе надвигается на тебя, твоя единственная защита — кафедра, за которой ты стоишь…

…В интернатской столовой, где ты ежедневно обедаешь, к тебе подходит школьная секретарша и отводит тебя в сторону. Она прехорошенькая, славная девушка, глаза у нее смеются. Наговорив тебе кучу комплиментов, она как бы между прочим, сообщает:

— Знаешь, я просматривала директорские списки, ты должен почти две тысячи, придумай что-нибудь, а? Сначала мне не хотелось тебя огорчать, но я подумала, что это не по-дружески…

После этого «дружеского» сообщения она немного провожает меня. Мы идем по двору.