Избранное

Старик побелел. Уткнулся в исписанную барышней бумагу, и цифры показались ему пауками, что опутают его сейчас паутиной, — он отпрянул.

— Шесть леев водка, два папироса и сто пять леев семь порций какао, — разъяснила барышня.

— Чего, чего сказала? Семь?..

— Семь порций какао сто пять леев.

— Фу-у-у-у!

Старик отвернулся и плюнул на пол, стащил с себя кожух, сунул в руки девице, а как только продал коноплю, воротился и заплатил.

А теперь куда идти? На базаре-то делать больше нечего: кабы и хотел занять леев пятьдесят, так ведь не у кого, богатый бедному ни полушки в долг не поверит.

Дома старуха сидит, ждет его с базара, ей и обуться не во что, на онучи наступает. Он будто наяву видит, как нетерпеливо посматривает она на дорогу, как встречает его на пороге, принимает торбу из рук и спрашивает:

— Дорого спросили?

Старик уселся на ступеньки корчмы, подпер руками голову, как давеча дома у печки…

Ехали мимо на телегах мужики из его села. Здоровались с ним. Он в ответ молчал. Смеркалось уже, когда пустился он в обратный путь. Шел медленно, глядел себе под ноги, готов был сквозь землю провалиться.

На табак и то гроша не осталось.

«Горемычная моя головушка», — не уставая твердил он.

Водка ему, что ли, в голову ударила, или просто дурь нашла? И зачем эту штуку пил? А ведь спроси его: что ты такое пил? — сроду не скажет. Вот в чем вся закавыка…

Перевод С. Флоринцевой.

КОСТЫЛЬ

— Хоу-ху! — покрикивал на волов Костыль — все громче, громче.

Бойкие двухлетки-бычки белой масти тащили телегу неумело и не понимали, почему погонщик недоволен и велит им помедлить, спускаясь под гору, когда телега чуть ли не сама бежит — и так легко!..

Поняв, что криком их не остановишь, Костыль оперся одной рукой на передок, другой на спину бычка и спрыгнул наземь. Бычки разом остановились, но одного слегка занесло в сторону, он испуганно попятился, чуть не опрокинув телегу и не сломав дышло, — хорошо, что хозяин вовремя придержал его.

— Ах ты, нелегкая тебя возьми! Что ты будешь делать!