По запотелому окну ползли крупные медленные капли, коптилка смотрится в стекло, судорожно стараясь не погаснуть и посветить поярче старику и старухе, что сидят, коротая долгий зимний вечер.
Старик привалился к теплому боку печки, курит трубку. Он промочил ноги и сидит босой, сушит онучи.
Сидит, сидит и нет-нет да и сунет в топку пучок соломы. Вспыхнет яркое пламя, вмиг обоймет солому, выхватив из потемок бороду и нос старика, и тут же опадет, погаснет, и снова едва-едва тлеет кизяк, багровея под лиловым пеплом, словно угольные глаза дьявола из-под полуприкрытых век.
— Засвети-ка лампу, — неожиданно громко говорит старик, — на чердак слазить надо.
— Ишь барин какой нашелся! Лампу ему подавай! Спокон веку коптилкой обходились! Завели молодки моду заместо сапогов в туфлях щеголять да детей не рожать!.. Ничего, и без лампы слазишь!
Старуха пожевала губами и добавила:
— В старину хоть и знали люди меньше, да жили-то лучше.
Жесткими, негнущимися, будто деревянными пальцами замесила старуха тесто на галушки. Грубое тесто не лепилось, не разминалось, а пожиже развести — нечем.
А всему виною старик, кабы не шлялся целыми днями и без толку, не сосал с утра до ночи свою соску, а хозяйствовал, как люди…
Добро бы как люди пустую соску чмокал, от которой по неделям и дыма не видать, куда ни шло, слова бы ему поперек не сказала! Соси на здоровье, седой черт, покуда во рту не сгниет. Так нет, целыми днями отраву свою палит, харкает, а ты ходи за ним следом, знай подтирай…
Еле дышит, а все туда же… Холера ему в бок! Башка небось от дымища трещит, горло запоганилось…
— Тьфу!
Плюнула в сердцах старуха, вытащила из квашни руку и утерла рот рукавом рубахи.
Да кабы только курил! Не велик грех: кури, покуда не треснешь! Так ведь все до грошика в корчме оставляет, яичка в доме не сыскать, тесто замесить не на чем. Вон оно, каково ей достается, мука да вода, не схватывается тесто, хоть плачь.
Старик знал, коли сердита баба, лучше помалкивать, не перечить. А то такой пожар заполыхает, дня три не даст покоя.
Старик встряхнул онучи, помял затвердевшие постолы, что заскорузли, просохнув, напихал в них, вытянув из тюфяка, соломки, чтоб потеплее было, и принялся обуваться.
Старуха молчала, в доме — темно, тихо. Старика томит, донимает одна думка, но не знает он, как бы половчее подступиться, чтоб выгорело дело.
— Слышишь, что ль? — говорит он, наклонившись низко-пренизко, продевая в постолы оборы. — Надумал я на ярманку сходить, день-то завтра базарный…
И опять в доме тихо-тихо, патрон в огонь брошен, а когда он взорвется — поди узнай.
Старуха перестала месить тесто, уставилась на мужа: в своем ли он уме, непутевый? Помолчала, помолчала — и затараторила: