Избранное

…Выбрался человек на ярмарку, с холма спустился, по другую сторону от деревни, — и на тебе: только тут заметил, что забыл дома торбу.

Оставлять телегу среди поля не хотелось, могли хомуты снять или просто выпрячь бычков, отпустить их на волю, просто так, из озорства, посмеяться над хозяином. Мало ли что кому в голову взбредет. Ночью всякий народ шляется. И на телеге не хотелось Костылю возвращаться домой, ой как не хотелось время терять, — на ярмарку-то лучше загодя приезжать, чтобы все на твоих глазах было. А поздно — какой резон? Как на грех, никто не ехал по дороге, кругом было пусто, ни туда, ни обратно — никого.

Костыль прислушался, да что услышишь? — выскочила из тьмы целая свора собак с лаем, да еще каким!

— Хо-ха-хо! — пугнул их криком Костыль и нагнулся за камнем; зачем хозяин держит такую свору, без всякой пользы, вот ежели при овцах, сторожить, тогда другое дело. — Хо-ха-хо!

Он еще немного подождал, да о чем тут раздумывать: пришлось вернуться.

Он остановился у самых ворот и кликнул жену:

— Эй, Аника!.. Ани-ка-а-а!..

Жена собиралась трепать лен, даже лампу не погасила, а только чуток укоротила фитиль, но, передумав, юркнула под одеяло согреться, уж больно она озябла, покуда помогала мужу запрягать бычков. Голос его она сразу признала, но решила, что померещилось ей в дреме, будто кличут. А уж как в другой раз муж ее позвал, вскочила как ошпаренная, выбежала на крыльцо: что это с ним стряслось? Почему вернулся?

Узнав, в чем дело, успокоилась; от сердца отлегло, только сказала:

— Авось беды не будет… Плохая это примета — с дороги обратно вертаться.

Муж ничего не ответил, лишь глянул на восток, будто хотел сказать: «Вон откуда беду ожидай!», привязал сумку к грядке, щелкнул кнутом: «Хой-хо, Теюш! Пошел, Жиу!» Ночь стояла ада чернее, все небо обложило тучами, лишь кое-где в прорехи просачивались стайки звезд.

Деревня еще спала, но несколько окошек все же мерцали тусклым желтым светом: видать, и там люди готовились на ярмарку. Где-то совсем рядом хриплым лаем надрывался пес, потом и он утих, стал громко грызть кость. То там, то здесь тишину прорезал визг поросят.

Выбравшись по проселку на тракт, Костыль влез на облучок и лишь изредка погонял скотину. Вокруг — мертвая тишь, да и кому было ехать в такую рань? На ярмарку люди выбираются засветло, а кто по-господски в бричке, тот и вовсе с восходом солнца. Костыль вдруг вспомнил об оставленных свояком на его попечение овцах, не случилось бы чего с ними, потом о кукурузе, до сих пор не поспевшей. Глаза у него слипались, того и гляди — уснет, и, чтобы не задремать, он запел. Кругом не было ни души, он был один в широком ночном поле, бычки лениво тащили телегу и жевали на ходу, мерный скрип колес заглушал негромкое, робкое пение мужика, поющего ни для кого, а для самого себя.

Как и когда он появился в деревне, никто уже толком не помнил. Говорили, будто его мальчонкой нашел в Клуже кто-то из богатеев, привез к себе и приспособил пасти свиней. Так ли, нет ли — неведомо. Сам он не верил в эту историю, как не верил и другим, которые придумывали про него ребятишки, чтобы подразнить. Да и какое ему было дело, откуда он родом и кто его мать. Еда у него была, одежда была — чего еще человеку нужно?

Покуда он не научился доить овец, он пас свиней, а научившись, сделался чабаном, и не у одного хозяина, а у нескольких, почти у всей деревни. Он стал носить за поясом дудку, а в руке длинную-предлинную жердь. Кто-то из деревенских зубоскалов, увидев у него в руках такое копье, окрестил его Костылем. И пристала к нему кличка. Вот давным-давно он женат, и дом он себе ладный выстроил, а кличка при нем остается.

Все к нему относились с почтением. Даже жандармы. Как-то один из них грубо и жестоко с ним обошелся. Костыль так его отделал, что слух об этом долго был у всех на языке. С тех пор все стали относиться к нему и уважительно, и с осторожностью.

Он честно долгие годы трудился, но все никак не мог позволить себе завести свинью, чтобы было у него в доме свое сало, не заводил и овец, хотя всю жизнь провозился с чужими овцами. А тут вдруг нежданно-негаданно купил себе двух худосочных бычков, откормил их, выхолил, так что любо-дорого. А когда первый раз запряг в телегу, снял шапку, возблагодарил бога и даже прослезился.

На ярмарку он ехал теперь без всякой надобности, просто так, ни за чем. Есть у человека свои волы, есть своя телега — почему же ему не поехать на ярмарку, потолочься среди народу. Встать в том конце площади, где продают скот, чтобы и вокруг его бычков прохаживались покупатели да всякий раз спрашивали: «Почем, хозяин, просишь?»

Он спустился в долину Арджеша. Ткань мрака расползалась, на востоке забрезжил мутный желтоватый свет. Озябнув до костей, Костыль слез с передка и повел своих бычков по обочине, чтоб не мешать проезжим и не уступать им всякий раз дорогу; а то ненароком обругает его какой-нибудь хозяин, что торопится на ярмарку или просто по делу. А дорога неширока.

Чем ближе к городу, дорога становилась все уже. Со всех сторон стекались сюда телеги, пешие люди или с овцами, так малые ручейки стекаются в мутное русло реки. Они наводнили всю городскую площадь, и, попав в один из таких потоков, Костылю пришлось, как и другим, вести своего бычка за рог и взять кнут в руки.