Избранное

Он сидел в телеге, телегу волокли одряхлелые мосластые волы, и она ползла, огибая холмы, минуя мосты, поднималась вверх, опускалась вниз… Куда? Зачем? Для чего ему эта дорога? Кто знает?

Вокруг все роднее, знакомее… Уже каждый взгорок, межа что-то да напоминают — проказу, шалость, игру, друзей детства…

И вместо тоскливой пустоты в сердце — давящая каменная тяжесть. Так что кажется — болит сердце.

Четырнадцать лет назад он уехал отсюда. Ходил он тогда в постолах, в цветном расшитом кушачке, что купила ему мама на ярмарке в Агырбичу. И были у него пухлые, румяные щеки. Ясным осенним днем надели на него белую как молоко рубашечку и повезли в город, в школу. Телега была тогда новая, волы тянули ее с молодой силой, а ему от радости, что он едет учиться в город, хотелось подпрыгнуть чуть не до самого неба. Матери он наказывал, чтоб овец берегла. Сама небось знает, какой народ нынче ненадежный, оглянуться не успеешь — и нет овцы.

А когда остался один в городе, когда скрылись из глаз и телега, и волы, и мать, а вместо залитого солнцем поля стеснились вокруг высокие стены, которые, того гляди, на него повалятся, как же ему захотелось броситься обратно вслед телеге, догнать маму, прижаться к ней и просить, умолять, плакать, чтобы забрала его с собой домой, не будет ему тут жизни, пропадет он, погибнет!..

Но никуда он не побежал, никуда не бросился.

А потом были грубые скамьи, грубые слова — неуют, неловкость, неудобство.

К окончанию гимназии, когда давно уже настала пора зарабатывать парню себе на хлеб насущный, он был долговяз, хлипок, худ, жил и чувствовал по-стариковски. Жизнерадостный смех, спутник беззаботной юности, так и не коснулся его вялых, бескровных губ. Каждодневные труды иссушили, жизнь согнула до времени.

Став студентом, он устроился в канцелярию письмоводителем.

Проходили годы. Учеба двигалась медленно, давалась с трудом.

Но он работал как проклятый, просиживал за столом дни и ночи, чтобы прибиться наконец к берегу, обрести под ногами твердую почву. И вдруг заболел: жар, нестерпимая боль в спине. Доктора сказали, что серьезного ничего нет, но все же занятия лучше на некоторое время оставить и поехать куда-нибудь отдохнуть, можно и в деревню.

Он и сам знал, что не может уже и четверти часа просидеть за столом, собрался наскоро и, оставив адрес кое-кому из товарищей, чтобы «держали его в курсе», поехал домой в деревню.

Отец на этот раз и на станцию не приехал — задыхается, да и мама, что когда-то везла его в городскую школу, тоже сдала, постарела.

Он им написал. Написал, что приедет домой, и надолго. А больше ничего не стал писать. Да и что было еще писать?

Каково-то им будет, горемыкам?

Жалел студент, что так и не вышло ему доучиться, что нет у него сил, нет здоровья, что поехать ему надо было бы в санаторий… Надо бы, да…

Он перебирал в памяти имена друзей, приятелей, перебирал, перебирал, — да что поделаешь? — все, с кем свела его судьба, бедняки.

Кто же поможет? Никто, некому протянуть руку, вытащить его из воды, которой он захлебнулся…

Он вспоминает затерянное среди холмов село, грязные улочки, тесный родительский дом. Представляет, как сидит в темной комнате возле стола, подперев кулаками голову. Топится печка, по стене мечется мамина тень. Заложив правую руку за пазуху, левую за спину, у притолоки стоит отец.

Огонь в печке дремлет, вот-вот, кажется, совсем заснет и вдруг вскидывает сонные алые веки, взглядывая на маму, на стену…