— Я же видела, что ты мечтатель, — сказала она. — Смотрела на тебя в саду и воображала: мечтатель, сновидец. Пора мне вернуться в дом, пока она снова не начала свое. Держись от нее подальше. Ты меня слышишь?
— Подожди! Как же мне увидеть тебя? Если не ходить в дом?
— Нет, — сказала она. — И чего тут видеть? Не знаю.
Она ушла, а от прикосновения ее ладони как будто остался след на щеке. Он дотронулся: в этом месте от кожи исходило тепло.
3
— Почему ты делал из этого секрет и так ужасно злился? Мог бы просто рассказать мне обо всем, — заговорил Юсуф, усаживаясь рядом с Халилом, который уже растянулся на циновке.
— Ну, мог, — нехотя ответил тот.
— Так почему же не рассказал? — настаивал Юсуф.
Халил сел, накинув на плечи простыню, чтобы уберечься от комаров, так и вившихся вокруг.
— Потому что все не так просто. Ничто не просто, и я не мог взять и рассказать тебе, мол, вот еще одна история, — сказал он. — А что до того, почему я «ужасно злился», так потому, что мне было стыдно за тебя.
— Ладно, хорошо, допустим, ты не злился, а тебе было стыдно за меня, и мне очень жаль, но теперь-то можешь рассказать мне про это — которое не так просто?
— Она что-то рассказала? Про себя? — спросил Халил.
— Сказала, что твой отец спас ее от похитителей, а потом удочерил.
— И все? Да уж, немного. — Халил угрюмо сгорбился. — Не знаю, откуда у старого тощего торговца взялась вдруг отвага. У них ведь и ружья могли быть. А он вбежал в море, расплескивая воду, орал на них, чтобы отпустили детей. Он и плавать-то не умел.
Мы жили в маленьком городке к югу отсюда, жалкое местечко, я тебе рассказывал. В лавку заглядывали рыбаки и мелкие фермеры, они меняли овощи и яйца на горсть гвоздей, отрез материи или фунт сахара. За любой контрабандный товар хватались, лишь бы подвернулся под руку. И вот она, магендо, которую везли продавать куда-то, как отвезли и продали ее сестру. Помню, как она появилась в нашем доме, грязная, заплаканная… до смерти напуганная. Все в городе знали про нее, но никто не явился за ней, так что она осталась у нас. Мой Ба звал ее кифа уронго, — добавил Халил, усмехаясь. — По утрам он звал ее, когда садился завтракать, она приносила ему хлеб и садилась рядом, он скармливал ей кусочек за кусочком. Как птичке. Просяная лепешка и растопленное гхи каждое утро, а она сидела подле него, болтала, широко разевала рот в ожидании следующего кусочка. Она ходила по пятам за моей мамой, пока та делала свою работу, шла со мной, если я отправлялся куда-то. Однажды отец сказал, мы должны дать ей свое имя, и она станет одной из нас. Мы все сотворены Богом из одного сгустка крови, сказал он. Она лучше умела разговаривать с местными, чем мы, — она из суахили, как и ты, хотя ее речь немного отличалась от твоей.
А потом явился сеид. Вот эта часть истории самая простая. Когда ей исполнилось семь, мой бедный глупый Ба, помилуй его Бог, предложил ее сеиду в уплату части долга. И меня — как рехани до той поры, пока она не достигнет брачного возраста, если только мой Ба не выкупит меня раньше. Но он умер, моя Ма и братья вернулись в Аравию и оставили меня здесь с нашим стыдом. Когда этот дьявол Мохаммед Абдалла пришел за нами, он велел ей раздеться и трогал ее своими грязными руками.
Халил тихо заплакал, слезы бесшумно струились по его лицу.
— После свадьбы сеид сказал, я могу остаться, если хочу, — продолжал Халил, — вот я и остался служить этой бедной девочке, которую мой Ба продал в рабство, помилуй Бог его душу.
— Но ни она, ни ты не обязаны здесь оставаться. Она может уйти, если хочет. Кто ей помешает? — вскричал Юсуф.
— Братец, какой ты стал храбрый! — Халил засмеялся сквозь слезы. — Можем удрать все вместе и жить на горе. Это ей решать. Если она уйдет против воли сеида, я снова стану рехани или обязан буду выплатить долг. Такое было заключено соглашение, и этого требует честь. Вот почему она не уйдет, а пока она остается здесь, остаюсь и я.